– Обед ещё в печи, а освежиться не помешает. Я хорошо помню, у старшины не ученик, а ученица была… Моих дозорных можешь не опасаться, все тут с жёнами. Дальше заставы не выйдет. В окрестных древнях не до секретов. Каторжане право на поселение отрабатывают – народ пуганый, ломаный. И догадаются, так промолчат… Или так при всех и величать тебя Яром?
– Да, сделай милость. Путь неблизкий. Лучше Яром.
– Ну, воля твоя. Про Лара не спрашиваю – зимой был, писал недавно, о свадьбе молодой чины тоже наслышаны, а вот про Крепость расскажи. Только про неё сейчас и разговоров, а толком никто ничего не знает. Отбились, мол. А что да как… Тебе-то с цангами довелось сразиться?
– Не то, чтоб сразиться, а на одной из засек немножко увидеть довелось. Ну и что потом другие говорили, тоже расскажу.
– Ну, тогда погоди-ка: пока охлаждаешься, Семёныча позову. Главный кладовщик наш. Пусть послушает… Эй, там, на крыльце! Кликни мне Семёныча! Примечательный дед, я те скажу. Боец когда-то, говорят, был – теперь таких и не найдёшь… За разговором баня подоспеет, а там и обед. Потом хочешь – на боковую, а хочешь – людям моим повторишь. Как?
– Конечно, повторю.
Утро разбудило её детскими голосами. На тенистом заднем дворе, где теснились птичьи и хруньи клети, со щелястых деревянных ларей для кормов по очереди прыгали несколько малышей. В другое время чуха, может быть, и понаблюдала бы за этой увлекательной для посвящённых забавой, но сейчас ей не терпелось пройтись по немногим диковинам заставы. Но за рудничные ворота – взглянуть на шахты, где добывались самоцветы владетельного дома, – её не допустили. "Не для твоих глаз", – твёрдо отрезал в ответ на её просьбу Семёныч. Правда, словно в утешение за этот отказ, особым разрешением посадника Яромире дозволено было заглянуть в кладовую – полюбоваться на ещё не обработанные сокровища.
Да и сам Семёныч действительно казался достопримечательностью. Ветхий хромой старикан с тощими седыми косичками, унизанными множеством разномастных бусин, оба раза с превеликим вниманием прослушал рассказ о битве с цангами, по-щенячьи улыбаясь щербатым ртом и поглаживая иссечёнными шрамами руками свой тесак чуднОй работы. И так, видимо, бранными делами порубежных дружин воодушевился, что сотворил тем тесаком такой сложный выпад, который чуха потом, в своей горнице, перед сном, как ни билась, так и не смогла повторить. Но старикан, должно быть, был не в своём уме. Потому что, ковыляя из трапезной к себе и заслышав весёлые дурашливые крики той же малышни: "Семёныч! Мертвяки! Мертвяки идут", – торопливо принялся тесаком чертить вокруг себя круги, потом бешено грозить им малышам, и на игру это было совсем непохоже.
Сокровищница чуху поразила. Впервые она так остро ощутила свою бедность и зависимость от владетельного дома, что не красоту самоцветных россыпей видела, а только недобрые глаза худых и оборванных каторжников из промелькнувших давеча древен… А ещё почему-то – нервно подрагивающую в ларовых руках флягу. Постояв над играющими в свете факелов камнями, Яромира с мрачным лицом повернулась к главному кладовщику:
– Это я посмотрела, спасибо. А приём вчерашний ещё раз показать можешь?
Если бы не этот чокнутый Семёныч с его древними, никому не ведомыми, приёмами, чуха так и не добралась бы до Межгранья. То, что кладовщик вообще взялся кого-то наставлять, а тем более этого мимоходом проезжего молодца, поразило всю рудничную заставу. Но как бы то ни было, Семёныч до таковой невидали снизошёл и несколько боевых секретов раскрыл. То ли потому, что угадал в витязе девчонку, нуждающуюся в большей, чем имеет, защите, то ли в неверном свете факелов своего хранилища распознал на юном лице непритворное равнодушие к богатству… Чуха и гадать не стала. Она и так поняла, что ей здорово повезло. Ещё ей сразу же стало ясно, почему его до сих пор не прикончили в этом диком краю и почему именно его, высохшего от времени, приставили цепным псом к драгоценным сундукам. Старикан оказался мастером неуловимого боя. И без тех увёрток и уловок, что довелось чухе узнать на руднике, каждая из стычек, которых в Заграничье ей так и не удалось избежать, могла б оказаться для неё последней.
Может, её и не угораздило бы в них ввязаться, бреди она незаметно с какой-нибудь тяжёлой, но никчёмной поклажей. Таких невзрачных людишек, мужчин и женщин, и не только омов, но даже бледных малоимущих ухов, немало сновало по здешним дорогам между мелкими владетельными дворами – не то, что на безлюдных порубежных или приграничных просторах. То подневольные поселенцы спешили исполнить труды свои тяжкие. Их гоняли-травили разве что забавы ради – не для наживы. Тогда да, тогда, конечно, падай – не падай в канавы вдоль дороги, залегай – не залегай под придорожными кустами, кое-как прикрывшись тою поклажею, а от свирепой разнузданности перепивших головорезов не укроешься – будут травить, пока не натешатся. Для того и забава – всласть погонять обезумевшее от страха и боли древенское быдло. Но если кто и гонял, так не от большого ума, а по пьяной дури или от мелочной зловредности – в пику соседу. И то редко. Ибо, согласно Чиновному Своду, за каждого задранного поселенца, как бы тощ и гол он ни был, придётся выложить оскорблённому владетелю солидную пеню.