— Я подумал, что нас, наверное, разъединили, поэтому позвонил к портье, чтобы узнать, в отеле ли вы. Мне сказали, что вы как раз спустились. Послушайте, Чиун, у нас проблема. Я не могу говорить с вами по этому телефону. Вы можете мне сами позвонить?
— Да восславится имя твое в веках! С неизменным моим почтением... — молвил Чиун и, повесив трубку, зашагал к выходу.
Мотель, в котором остановился Римо, находился неподалеку. Все произошло раньше, чем Чиун предполагал. И все же Римо так преуспел в Синанджу, что было трудно сказать, где кончается Синанджу и начинается Римо — пока дело не доходило до неучтивости. Тут, конечно, давало себя знать его белое естество.
Женщина в номере Римо была в полном смятении. У постели сидел врач. Отняв стетоскоп от груди больного, он покачал головой.
Римо неподвижно лежал на кровати с закрытыми глазами и обнаженным торсом. На нем были только спортивные трусы. Тело его застыло. Висевшая на цепочке золотая подвеска сбилась к уху.
— Боюсь, уже слишком поздно, — сказал врач.
— Уберите отсюда этого белого, — приказал Чиун, обращаясь к Консуэло.
— Но это врач!
— Никакой он не врач! Он корейца от японца не отличит. Где у него лечебные травы? Где седина, спутница мудрости? Ему от силы лет сорок.
— Римо умер, — сказала Консуэло.
— Уведите его отсюда, — твердил Чиун. — Неужели и это придется делать самому?
— Ваш друг мертв, — сказал врач.
— Что вы понимаете в смерти! Что вы понимаете в смерти?! Вам доводилось убивать?
— Ну хорошо, мне надо оформить акт.
Чиун только махнул рукой. Если этот молокосос хочет самолично доложить начальству, какой он глупец, — это не его, Чиуна, забота.
Когда врач ушел, Чиун объявил, что Римо вовсе не умер.
— Тогда что с ним? С виду он совершенно мертв. Ни пульса. Ни дыхания. Врач сказал, что он умер.
— Его губит упрямство, — сказал Чиун. Он показал на подвеску, съехавшую Римо к уху. — Уберите это!
— Какой толк сейчас убирать какое-то проклятое золото? — недоуменно спросила Консуэло. Уже слишком поздно. Как старик этого не понимает?
— Уберите, — не унимался Чиун.
— Хорошо. Теперь это не имеет значения. Он был хорошим парнем, — сказала Консуэло. Ей захотелось на прощание поцеловать Римо в лоб, укрыть его простыней, чтобы он успокоился навеки. Но вместо того она через голову стянула с него цепочку с подвеской и протянула ее старику азиату. Тот в ужасе шарахнулся. Это был не просто шаг назад — это было какое-то движение, отбросившее его в дальний конец комнаты раньше, чем прозвучал шорох его одежд.
— Не подносите ее ко мне! Уберите. Она проклята!
— Да ладно вам, — устало молвила Консуэло.
— Унесите ее отсюда. Вон. Вон отсюда!
— Я не поняла, что я должна сделать? Подойти к первому встречному и сказать: “Не угодно ли золотую подвеску?”
— Унесите ее отсюда!
— Но она стоит не меньше нескольких сот долларов!
— Вон отсюда!
— Ушам своим не верю, — сказала Консуэло. — Ваш друг умер, а вас больше всего занимает жалкий кусок золота!
— Вон!
— Ну хорошо. Я ухожу. Но вы все-таки ненормальный.
— Червяку лебедь всегда кажется некрасивым, — сказал Чиун.
— Вы меня оскорбляете! — возмутилась Консуэло.
— Ну, кажется, мы наконец поняли друг друга.
Вернувшись, Консуэло увидела, что Чиун сидит рядом с телом. Она не поверила своим глазам: этот старый и верный друг, которого Римо называл не иначе как “папочка”, сидел на кровати и грозил покойнику.
— Ну вот, теперь мы сами убедились. Я не буду тебе говорить, что я давно это знал. Вот до чего тебя довела твоя гордыня! И самоуверенность. А все почему? Надо было слушать, что старшие говорят! Слушать и проявлять почтение к Дому Синанджу, которому ты стольким обязан, который так тебя любил. А ты! — Чиун помолчал и подобрался, дабы полнее выразить переполнявшее его негодование. — Ведь я не возражал против того, что ты служил помешанному императору, хотя на земле есть и по-настоящему почетная работа. Нет, не возражал. Единственное, что мне было от тебя нужно, — это немного уважения, но тебе и этого было для меня жаль! Я и это терпел. И твое неуважение к Синанджу, которое ты демонстрировал изо дня в день, я молча терпел! — Чиун снова замолчал и после некоторых раздумий воскликнул: — Нет, я не должен был это сносить! Вот результат! Вот как ты наказан! Я предупреждал тебя, и ты эту кару заслужил.
— Как вы можете? У меня от вас мурашки бегут, — не выдержала Консуэло.
— А еще и эта девка. Добропорядочная корейская девушка тебе не нравилась...
— И вы для этого выгнали врача? Чтобы читать нотацию покойнику?
Чиун с презрением посмотрел на последнюю подружку Римо. Мальчик совсем распустился. Факт налицо.
— Прошу прощения, мадам, — сказал Чиун.
— Что вы делаете?
— Я говорю с ним по-английски, потому что у него может на время пропасть память на корейский.
— Я не могу в это поверить, — рыдала Консуэло. Она покачала головой и опустилась на пуфик в углу комнаты. — Что я слышу?!
— Ах ты, Фома неверующий. Открой глаза. Взгляни на кончики пальцев. Если ты не в состоянии почувствовать, как к нему возвращается жизнь, потрогай хотя бы, какие они теплые.
— Я не хочу к нему прикасаться.
Чиун не стал спорить. Одним проворным движением руки он притянул ее к кровати. Она перестала плакать.
— Дотронься, — приказал он.
— Я не хочу, — сказала она.
— Дотронься!
Какая-то непреодолимая сила подняла ее руку и опустила на волосатую грудь Римо. Тело еще не остыло. Она почувствовала, как ее рука сильней вдавливается в грудь покойника. Ладонью она ощутила едва слышный толчок. Потом еще. И еще. Сердце билось!
— О Господи, — от изумления она разинула рот. — Вы вернули его к жизни!
— Да нет же, дуреха. Это не подвластно человеку. Даже я не в силах был бы сделать это.
— Но он ожил!
— Он и не умирал. Он был при смерти, но, почувствовав, что слабеет, заглушил все функции организма, чтобы это не совершилось так быстро. Это была не смерть. Это был глубокий сон в целях самозащиты. Я удивлен, что он сумел все сделать правильно. Он сейчас слышит все, о чем мы говорим. Так что будь осторожней! Не вздумай расточать ему похвалы! Я и так уже его испортил.
— Ни разу не слышала, чтобы вы сказали ему доброе слово.
— Говорил, говорил. И много раз. Вот откуда взялась эта самонадеянность. Вот почему я выставлен на посмешище и поругание.
— Когда он поправится?
— Когда я научусь сдерживать свои педагогические порывы. Только тогда он станет слушаться!
Римо чуть-чуть приоткрыл глаза, как будто в комнате было слишком много света. Медленно распрямился один палец, за ним — другой, пока наконец кулаки не разжались полностью. Грудь начала тихонько вздыматься, и Консуэло увидела, что он задышал.
— Он возвращается, — сказала она.
— Он и не уходил, — отозвался Чиун. — Если он будет себя хорошо вести, то мигом поправится.
— Вот и чудесно! — обрадовалась Консуэло. — Страна в опасности. У нас есть все основания полагать, что уран воруют как раз те, кто призван заботиться о его сохранности. Поэтому вся надежда только на нас самих.
— Ваша страна всегда в опасности, — проворчал Чиун. — Только и слышишь, что страна в опасности. У нас есть заботы поважнее вашей страны. Это не единственная страна в мире.
Римо застонал.
— Тихо, — сказал Чиун. — Настало тебе время послушать. Если бы слушал меня раньше с должным уважением, то не был бы сейчас здесь. Какой позор — разлегся в номере мотеля, да еще с незнакомой женщиной!
— Иными словами, вы не хотите помочь? Ему пришлось страдать, но что бы с ним ни случилось, он исполнял свой долг! — заявила Консуэло.
— Нет, никакой не “долг”. Это ему наказание за непочтение. Что такое — этот ваш долг? И что все его страдания? Ассасину страдать не полагается. Другим — пожалуйста, — сказал Чиун.
— Так вы не хотите помочь Америке?
Чиун посмотрел на женщину так, словно она и впрямь сошла с ума. Есть вещи, которые Римо должен понимать. Он должен знать, почему на этом золоте лежит проклятие. Он должен знать летопись Мастера Го, тогда он поймет, почему — стоило убрать подвеску — как его тело избавилось от злого влияния. Он должен опять начать думать правильно.