Договорить он не успел. По крио-отсеку прокатилась волна... чего-то. Не звука, не вибрации — скорее, изменения в самой структуре пространства. Как будто кто-то провёл смычком по струнам.
Индикаторы на капсулах замигали хаотично. На долю секунды Волкову показалось, что он видит восьмую капсулу в дальнем углу — древнюю, покрытую изморозью. Ему показалось, что внутри капсулы что-то шевельнулось. Женский силуэт? Но стоило моргнуть, и видение исчезло.
— Харон, что это было?
— Зафиксирована аномалия неустановленной природы. Все системы функционируют в пределах нормы.
— Это не ответ.
— Это единственный ответ, который я могу предоставить при текущих данных.
Остальные капсулы начали оживать. Первой открылась номер три — медицинский офицер Елена Воронова выбиралась наружу с грацией кошки, которую окунули в ледяную воду. Тридцать восемь лет, преждевременная седина в каштановых волосах, собранных в практичный хвост. Острые скулы и внимательные серые глаза выдавали в ней уроженку северных колоний.
Она постояла несколько секунд, держась за край капсулы, давая телу время вспомнить, что такое гравитация. Медицинский гель стекал с её комбинезона крупными каплями, оставляя на полу липкие лужицы. Профессиональным движением Елена проверила пульс на запястье, потом направилась к медицинской консоли — чуть покачиваясь, но уверенно.
— Протокол экстренного? — Её голос звучал на удивление чётко для человека, только что вышедшего из крио-сна. — Что стряслось, Командор?
Командор — так его называла только она. Остальные предпочитали "Шеф" или "Кэп".
— Док, мёртвая станция ожила, — коротко пояснил Волков. — Двести лет молчания, и вдруг "Омега".
Елена присвистнула, проверяя показатели на медицинской консоли.
— Все жизненные функции в норме, но... — она нахмурилась. — Странно. У всех повышенная активность в префронтальной коре. Как будто вы все видели очень яркие сны.
— Кошмары, — поправил голос из капсулы номер два.
Максим Семёнов, пилот первого класса, выполз наружу с выражением человека, готового кого-нибудь придушить. Невысокий, жилистый, с вечной трёхдневной щетиной и татуировкой на предплечье — координаты Земли. Тридцать четыре года, из которых пятнадцать провёл в космосе.
— Какого хрена, Шеф? — простонал он, вытирая гель полотенцем. — По графику мы должны были дрыхнуть ещё три месяца.
— Сигнал "Омега" отменяет все графики, Моряк, — ответил Волков. Моряк — прозвище Максима со времён службы на орбитальных буксирах.
— "Омега"? — Максим выругался по-марсиански. — Да кто вообще помнит эти допотопные протоколы?
— Видимо, станция "Мнемо... — Игорь Лебедев запнулся на полуслове, выбираясь из капсулы номер пять. — Господи, неужели та самая "Мнемозина"?
Специалист по коммуникациям выглядел как типичный "технарь" — худощавый, очкастый, с длинными пальцами пианиста. Тридцать один год, вундеркинд, закончивший Марсианский Технологический в девятнадцать. На "Персефоне" его звали просто Герц — коротко, ёмко, и вполне соответствовало его нервной натуре.
— Та самая, — подтвердил Волков.
— Это же легенда! — Герц едва не подпрыгнул, забыв про остаточную слабость после крио-сна. — Одна из первых станций глубокого поиска. Я писал о ней диплом. Она пропала без вести в 2140-м, все решили, что экипаж погиб от отказа систем жизнеобеспечения.
— И что там было? — спросила Анастасия Беляева, буквально вылетая из капсулы.
Двадцать семь лет, главный инженер "Персефоны", рыжие волосы коротко стрижены для удобства работы в скафандре. Маленькая, юркая, с россыпью веснушек и вечной полуулыбкой. В команде её звали Гремлин — ироничное прозвище для единственного человека на корабле, кто мог починить абсолютно всё.
— Проект по поиску и каталогизации внеземных сигналов, — пояснил Герц. — Но не простой поиск. Они разработали технологию "глубинного архивирования" — теоретически могли записывать не только сигналы, но и их контекст.
— Контекст? — не понял Максим.
— Представь, что записываешь не только голос, но и эмоции, намерения, всю культурную подоплёку. Полное сохранение информации.
— Невозможно записать то, чего не понимаешь, — возразил Андрей Крылов, наконец покидая свою капсулу.
Биолог команды — тридцать девять лет, высокий, нескладный, с вечно встревоженным выражением лица. В университете его прозвали Дарвином, и кличка прилипла. Сейчас он выглядел ещё более встревоженным, чем обычно.
— А чужой разум по определению непонимаем, — продолжил он, вытирая очки. — Это противоречит базовым принципам информатики.