Волков выключил ридер, убрал модуль в личный сейф. Потом сидел в темноте каюты ещё десять минут, переваривая увиденное.
Холод крио-сна всё ещё сидел в костях, но это был другой холод. Глубже. Старше. Холод понимания, что они летят не к мёртвой станции. К чему-то худшему.
Когда он вышел на мостик, Герц оторвался от анализа сигналов.
— Шеф? Что-то не так?
— Всё в порядке, — коротко ответил Волков. — Продолжай работу.
Но Герц видел — командир сжимал челюсти так, что желваки ходили ходуном. За годы полётов специалист по связи научился читать людей. И сейчас он читал страх. Не панику — Волков был слишком опытен для паники. Но глубокий, осознанный страх человека, увидевшего нечто, чего видеть не следовало.
Волков провёл остаток времени на мостике, изучая схемы станции. Три жилых модуля, расположенных треугольником. Центральное ядро с реактором. Лаборатории, склады, технические отсеки. Всё стандартно для исследовательской станции того периода.
Сектор Г-7 находился возле центрального ядра. Судя по схемам — вспомогательное хранилище данных. Ничего особенного. Но кто-то счёл важным указать именно его в том странном послании.
Если это было послание. Может, просто помехи создали иллюзию смысла там, где его не было. Мозг человека склонен искать паттерны даже в хаосе. Особенно мозг, отравленный крио-сном и страхом.
— Десять тысяч километров до цели, — доложил Моряк с места пилота. — Визуальный контакт через пятнадцать минут.
Голос вырвал Волкова из размышлений. Он кивнул, продолжая изучать схемы. Планировал маршруты отхода, точки эвакуации, запасные варианты. Старая привычка — всегда иметь план Б. И план В. И план на случай, если всё пойдёт к чертям.
Мостик "Персефоны" был погружён в рабочий полумрак. Только экраны и индикаторы создавали островки света, выхватывая из темноты лица команды. Все собрались здесь — никто не хотел пропустить первый взгляд на станцию.
Кадет сидел в углу, обложенный планшетами. Символы из сигнала заполняли экраны — сложные, многослойные, живые. Парень бормотал что-то себе под нос, пальцы летали по виртуальным клавиатурам. Время от времени он замирал, глядя сквозь символы, словно видел в них нечто большее.
— Герц, что с анализом сигнала? — спросил Волков.
— Становится только сложнее, — специалист по связи потёр переносицу под очками. За последние часы он выпил достаточно синтетического кофе, чтобы оживить мертвеца. — Восьмой слой данных содержит... даже не знаю, как описать. Математические структуры, которые меняются при наблюдении. Как будто сам акт анализа влияет на содержание.
— Квантовая запутанность? — предположил Дарвин.
Биолог выглядел взволнованным. Нет, не взволнованным — возбуждённым. Как ребёнок перед Рождеством. Для него это было приключение, шанс на открытие. Он ещё не понимал. Не чувствовал того холода, который Волков принёс с собой из каюты.
— Возможно, — кивнул Герц. — Но это противоречит всему, что мы знаем о передаче информации на такие расстояния. Квантовая запутанность не должна работать в макромасштабе. И уж точно не через двести лет.
— А символы? — Волков посмотрел на Кадета.
Дмитрий поднял голову. Под глазами залегли тени, но взгляд горел лихорадочным воодушевлением.
— Я начинаю понимать структуру, — сказал он, не отрываясь от экранов. — Это не просто язык. Это... метод мышления. Новый способ организации информации. Каждый символ содержит множество значений, которые раскрываются в контексте других символов. Как... как голограмма смысла.
— Поясни.
— Смотрите. — Кадет вывел на главный экран два похожих символа. — Вот это я перевёл час назад как "движение". А сейчас, в контексте новых данных, это скорее "трансформация через перемещение". Но и это не точно. Есть ещё оттенки — "изменение сути через смену места", "становление иным в пути". Значение углубляется с каждым новым контекстом.
— Не нравится мне это, — пробормотал Моряк. — Язык, который меняется у тебя на глазах? Как договариваться с тем, кто каждую секунду переопределяет слова?
Максим Семёнов был прагматиком до мозга костей. Пятнадцать лет в космосе научили его простой истине — усложнение ведёт к катастрофе. Чем проще система, тем надёжнее. А этот язык был антиподом простоты.