Другой — Атанияз Курбанниязов — личность ничем не привлекательная: низкорослый, плюгавый, с подслеповатым прищуром глаз. Когда он раскрывает рот, ребята знают уже — сейчас скажет: «Революция — это, товарищи, никакой пощады классовой гидре! Железная дисциплина — и точка! Ясно?!» Белая шапочка Атанияза мелькает в толпе. Он призывно подымает руку и что-то кричит. Слова его тонут в разноголосом гуле.
Третий — женщина, прибывшая вчера вместе с Нурутдином, Джумагуль. Та самая Джумагуль, что три года назад бежала из аула, оставив престарелую мать и годовалую дочку. И чего только не плели тогда злые языки! И беспутная она, мол, погрязшая в пороке, и будто аллах уже покарал ее слепотой и порчей, и будто видели ее на турткульском базаре, нищую и безумную. А Джумагуль — ничего, стоит себе в тесном женском кольце, улыбается, Багдагуль, жену Туребая обнимает за плечи.
Вчера, как приехала, собрала женщин аула, до полуночи толковала в натопленной юрте. И про город рассказывала — как живут там, новую жизнь строят. Про школу, где людям открывают глаза на свет и добро. Про революцию, про Ленина.
Многого так и не поняли аульные женщины, но одно усвоили твердо: власть принадлежит нынче народу, и народу решать, кому править и верховодить.
В конце беседы, разгорячась, сдвинув брови, Джумагуль убеждала:
— Нужно такого человека в аксакалы поднять, который бы сам из простого народа. Чтоб всю вашу жизнь, нужду вашу знал, да не так, понаслышке, — чтоб на собственной шкуре! А этого, что теперь, — гнать его, прислужника байского!
Женщины сидели притихшие.
— Разве ж сможет темный поденщик целый аул вести за собой? На то мудрость особая надобна. Кому даст аллах... — возразила тщедушная бабка, завернувшаяся в пуховый платок.
— Уж такого мудреца, как наш Дуйсенбай, в любой юрте сыщешь!
— Давай Туребая — свой человек, от земли!
— Говорила, теперь равноправие: что мужчина, что женщина — одна мерка. Коли так, оставайся у нас аксакалом! А, сестры? Бабью власть установим! — крикнула какая-то бойкая молодка.
Все разом пришли в движение, загомонили. А из темного угла кто-то предложил с ехидством:
— Уж лучше Турумбета где возьмешь? По жене видать, какой умный!
Женщины замолкли. Все головы повернулись в сторону, откуда донеслись эти язвительные слова. Только Джумагуль оставалась спокойной. Сказала с улыбкой:
— У каждого из вас, выходит, свой аксакал на уме, а нужен такой, чтоб для всех. Вот мы держали совет со старейшинами. Сошлись на одном — Туребай.
Женщины зашумели опять. Кто одобрял, а кто возмущался: ну какой же аксакал из бедняка! Ни силы в нем богатырской, ни осанки подобающей. И все же, в конце концов, большинство согласилось: лучшего аксакала в ауле не сыщешь.
Однако на следующий день, когда народ собрался на площади, несколько жителей северной части аула, притиснувшись к арбе, заявили:
— Туребай — ладно. Мы не против. Только и у нас свой человек имеется — Ходжанияз. Пусть народ решает, кому из них быть аксакалом!
Ходжанияза знали все. Общительный, остроумный, никогда не унывающий балагур, он был всегда на виду. Ни одно торжество в Мангите, ни одна азартная игра не обходились без этого озорника. Ходжанияз умел и веселую песню пропеть, и сплясать, если нужно, и такую историю в лицах поведать, что слушатели только за животы хватались. Сын ишана, он рано осиротел, не успев перенять от родителя ни богатства его, ни святости. И, хотя никогда не бедствовал Ходжанияз, бедняки считали его своим. А баи, по ошибке, что ли, или, может, из уважения к памяти покойного ишана — своим, братом по крови. Такой уж, видно, счастливый нрав был у этого Ходжанияза: и с волком овцу задерет, и с хозяином овцы погорюет.
Претензия жителей северной части аула Ембергенову пришлась не по вкусу. Напустив на себя хмурую строгость, которая так не шла к его молодому улыбчивому лицу, заявил раздраженно:
— Зачем же людей баламутить, с толку сбивать?! Кто спорит — может, он и хорош, ваш Ходжанияз. Только... что сказали старейшины? Туребай. Так и будет!