Но упрямые дехкане стояли на своем:
— Либо из двоих выбирать, либо по домам разойдемся. Вот решай.
Такого поворота Ембергенов не ждал. Он растерянно оглянулся на Курбанниязова, взглядом призвал на помощь Нурутдина. Курбанниязов подъехал к арбе, выслушал дехкан, заговорил наставительно:
— Вообще-то, революция, знаете сами, — никаких шатаний и — точка! Ясно? Ну, в данном случае — ладно, будь по-вашему!
Ембергенов бросил на Курбанниязова удивленный взгляд, но спорить на людях не стал — неудобно. А тот — ну, не иначе — ханский глашатай! — поднялся на стременах, прокричал на всю площадь:
— Люди! Слушайте, люди!
Шум постепенно стих.
— Братья и сестры, жители аула Мангит! — продолжал Курбанниязов, от натуги налившись кровью. — Сегодня для вас большой праздник — будете выбирать себе аксакала! Вот один — Ходжанияз, вот другой — Туребай. Вы их знаете. А кто из них лучше — вам решать. Считать будем так: за Туребая — направо иди, за Ходжанияза — налево. От каждой семьи один человек... Только порядок, товарищи, железная дисциплина!
Толпа заколыхалась. Одни двинулись вправо, другие в противоположную сторону. Все смешалось, спуталось, потонуло в многоголосом шквале. Кто-то звал соседа и поносил односельчанина, прущего навстречу, кто-то пронзительно свистел, кто-то охал и стонал, локтями прокладывая себе дорогу. Захваченные этим волнующим зрелищем, визжали, улюлюкали дети. Сгрудившись в стороне, кричали, воинственно размахивали руками женщины.
Наконец с помощью десятка всадников Ембергенову удалось навести некоторый порядок. Часть площади была освобождена, и теперь каждый житель аула должен был пройти сквозь коридор, образованный наездниками, и, миновав арбу, податься вправо, если предпочитал Туребая, или влево, если хотел увидеть аксакалом Ходжанияза. За тем, куда он свернет, следило множество глаз. Нурутдин Маджитов делал отметки в тетради. Примостившийся рядом на настиле арбы круглолицый джигит тотчас обламывал ветку джангила и бросал этот обломок то в одну, то в другую корзину.
Те, что пришли с восточной околицы, все, как один, выстроились у правой стены. Жители центральной части аула, кто побогаче, сворачивали влево, бедняки отходили в противоположную сторону. А вот несмело, словно в раздумье, потянулись и северяне. Прошли коридором, миновали арбу, остановились посреди площади.
— Эй, Сеитджан, давай к нам! — кричали сторонники Туребая.
— Не отбивайся от стада, сосед! Пропадешь с чужаками, как овца среди волков, — неслось слева.
В группе северян замешательство, никак не сдвинутся с места. Хватают друг друга за руки, тянут в противоположные стороны, убеждают и ссорятся.
— Значит, так, переметнуться задумал?! Предатель — вот ты кто!
— Да чего пристал, чего пристал, спрашиваю?! Сам найду дорогу. Хоть прямо пойду. Тебе что за дело? — накалялись страсти в толпе северян.
— Эк заговорил, скотина! Да ты у меня!..
— Не пугай! Не на зайца нарвался!
— Отдавай зерно, что брал на прошлой неделе! Отдавай! Эх ты, собака бездомная! — Тучный мужчина злобно пнул своего должника. Ответный удар пришелся в челюсть. Толстяк зашатался, рухнул на снег, быстро поднялся и, сбычившись, пошел на противника. Однако в последний момент, взглянув на того исподлобья, благоразумно остановился, презрительно сплюнул и, повернувшись, гордо зашагал влево.
Группа северян, казавшаяся поначалу сплоченной, расслоилась: одни, посылая проклятья и угрозы, последовали за толстяком, другие — их было больше — присоединились к сторонникам Туребая.
Пока под гул и ропот толпы северяне ссорились между собой, никем не замеченный Дуйсенбай прошел по узкому коридору, миновал арбу и с самым непринужденным видом пристроился между Ембергеновым и Курбанниязовым.
— Недисциплинированный народ, — укоризненно произнес он и, будто ища сочувствия, повернулся к Курбанниязову: — Шатания!
Ембергенов бросил недовольный взгляд.
— Не шатания, а классовая борьба! Это понимать нужно, — и, заподозрив что-то неладное, спросил недоверчиво: — Голосовали?
Дуйсенбай оскорбился:
— Что ж это я, несознательный какой или гидра? Я для советской власти, знаете, жизни не пожалею!
— Чьей?
— А? — оторопел Дуйсенбай.
— Чьей жизни, говорю, не пожалеете? — повторил Ембергенов.
Дуйсенбай отвернулся, демонстрируя оскорбленную невинность.
Два часа, до вечерних сумерек, шел народ мимо арбы. Люди замерзли и изголодались, но никто не покинул площади — ждали результатов, хотели поскорее узнать, кто теперь будет в ауле управой, судом и властью.