В самое сердце запали Туребаю эти слова. Он думал над ними днем и долгими бессонными ночами. И сейчас пришло время обо всем сказать людям, поделиться сокровенной мечтой.
...Поздним вечером расходились дехкане из чайханы. Во все концы аула понеслась странная до неправдоподобия весть: будем строить отводной канал, осваивать новые земли.
В доме Калия собрались соседи.
— Рыть канал — дело доброе, ничего не скажешь. Только кто мне платить за это будет? Или так, за слава аллаху? — гудел мощный бас.
— Для себя ж канал строим! — возбужденно пояснял Калий. — Для тебя, для меня...
— Ты и плати.
— Я? Да я больше тебя вырою!
— Носом?.. Ну тогда пусть платит мне тот, кто не роет, — упорствовал бас.
— Вот так и мы порешили. Кто на работы не выйдет — плати. Придется нашему Дуйсенбаю мошну свою потрясти. И Атаджану тоже. За их счет нанимать землекопов будем.
— Где ж вы такой закон нашли, чтоб обирать человека? — раздался недовольный голос.
— Это Дуйсенбая обирать? Да он сколько лет уже весь аул грабит! Теперь ничего, пусть расплачивается — не сдохнет небось! И закон в полной святости соблюден будет: заключим этот, как его, уговор с батрачкомом — Ходжанияза, будь он неладен, назначили, — по уговору как раз и расчет. Без обмана!
— Батрачком, говоришь? А это что еще за невидаль такая?
И, потирая вспотевшую шею, безбожно коверкая незнакомые слова, Калий с апломбом ханского казначея объясняет собравшимся и что такое батрачком, и как будут производиться сложные финансовые операции.
А в доме Сеитджана другой разговор: про большой общий дом, что будут строить в этом году члены ТОЗа.
— Выходит, все у нас общее будет — и дом, и хлев, и амбар, так, что ли? — допытывался рыжий лопоухий джигит.
— Дом общий, а комнаты в нем — каждому своя, — терпеливо разъяснял Сеитджан.
— А котел как же — один на всех? Я бешбармак варю, сосед пятерню запускает? Или по-другому: он варит, я аромат вкушаю? Не-е, так каши не сваришь! Недаром сказано: чем забор выше, тем сосед лучше. Потому что и глаза не ужились бы друг с другом, не будь между ними носа.
— Глаза не видали, а нос свой туда же, — откликнулся молчавший до сих пор Орынбай. — Доброе дело задумали, всем миром работать будем, делить между собой поровну.
— Было б что делить!
— А жены тоже общие будут? — подкинул кто-то из темного угла провокационный вопрос.
— Тебе-то, холостяку, что за печаль! — злобно огрызнулся Сеитджан.
— Я к тому, что если общие, в ТОЗ вступать буду. Примете?
— Ты чего над людьми насмехаешься? — крикнул Орынбай, сжимая огромные кулачищи. — Сказать чего хочешь? Говори!
— Хочу сказать, рукой глупца змею ловят, — предостерегающе произнес тот же сиплый голос.
— От Дуйсенбая наслышался?
— Своя голова имеется.
Во многих юртах идет сегодня горячий спор — где одобряют планы аксакала, где потешаются над пустыми бреднями, а где уже аркан готовят на каждое его слово. Выйдет ли что из задуманного, этого не знает пока и сам Туребай. Но одно его радует: за всеми этими спорами, пререканиями, горячими словесными схватками как-то сама собой отошла на задний план, будто потеряла свою устрашающую власть над людьми, тень загадочного всадника. Только б не появился он опять, только б не сейчас... Но он появился...
Трудно предвидеть последствия в судьбе человека, к каким приведет, будто камень на голову свалившийся, случай. Десятки раз убеждался уже в том Дуйсенбай: дурное событие благим результатом зачастую венчается, счастливая встреча — горькой горестью оборачивается. Что к добру, что к беде — поди угадай. Не угадаешь. Для того ясновидение особое надобно. А Дуйсенбай — как ни тяжко ему в том себе признаваться — ясновидением этим особым не обладает. Бог не дал, сам не разжился. Но даже Дуйсенбай не мог бы представить себе, к каким нежданным переменам в его душе приведет коварная измена жены. В один день на десяток годов постарел Дуйсенбай, будто седая борода на сердце выросла. Но затем, оттеснив куда-то боль и досаду, рассеяв тоску одиночества, пришла лютая ярость. Стальным стержнем прошила она Дуйсенбая, налила дряблые мышцы упругой силой ненависти, хмельной жаждой мести ударила в голову. И словно на два десятка годов сразу помолодел Дуйсенбай. Сам дивился, откуда явилась эта подвижность, и страсть, и энергия.
Ни минуты не сидит теперь Дуйсенбай без дела. То ни свет ни заря поскачет куда-то на горячем коне, то у себя темной ночью гостей принимает. Куда девалась осмотрительная неторопливость бая, склонность к блаженной мечтательности? Подменили человека, не иначе. Ну разве ж в прежние времена носился б он по округе в такую вот злую непогодь? Да его б силой от очага не оторвать!