— Какой дух? Что за ерунду ты несешь?
— Поехали. Там разберемся, на месте. Ну, собирайся! — торопил Ембергенов.
— Я?.. Я сейчас. Подожди.
Из-за дверцы раздался испуганный женский вскрик. На высокой ноте оборвался, будто кто рукой зажал рот.
Ембергенов прислушался.
— Ты не пугайся: жена хворает — бред, — поторопился объяснить Курбанниязов.
— Может, фельдшера вызвать?
— Пройдет... Ну, пойдем? — уже тянул Ембергенова за рукав хозяин.
— Да как же ехать тебе, если с женой такое? — то ли сочувствуя, то ли подозревая что-то неладное, не двигался с места Ембергенов.
— Теща присмотрит. Поехали.
— Нет, ты оставайся. Возьму с собой Нурутдина. Заодно разъяснит там народу про религию. Мужик он толковый, учитель, умеет с людьми разговаривать.
— Ну, если так... Ладно. А я в другой раз, — охотно согласился Курбанниязов.
Он проводил Ембергенова до ворот, пожелал счастливого пути и, как только тот отъехал, стремглав бросился в дом. Дуйсенбай и Таджим ожидали его в большой комнате, откуда только что вышел Ембергенов.
— Слыхали? — еще не оправившись от волнения, воскликнул хозяин.
— Не верь — сказки! Тебя выслеживает, — заявил Таджим, но Дуйсенбай, который несколько дней назад самолично был свидетелем апокалипсического явления, решительно возразил:
— Про святой дух это он точно. Был. Все видели.
Курбанниязов пропустил его слова мимо ушей.
— Говоришь, выслеживает?.. Больше у меня встречаться не будем. Опасно.
Гости начали было собираться, но Курбанниязов остановил их, усадил за дастархан.
— Не торопитесь. Может, за домом следят. Выйдете, когда развиднеется. По одному.
Напуганные неожиданным визитом Ембергенова, заговорщики чувствовали себя неуютно. Чутко прислушивались к каждому шороху, ерзали, нетерпеливо поглядывали в темное окно. Беседа не клеилась. Наконец, взяв себя в руки, Таджим повернулся к бледному Дуйсенбаю:
— Сколько нукеров пришлешь под Турткуль?
О готовящемся налете на Турткуль Дуйсенбай уже знал. И все же вопрос Таджима заставил забиться сердце его учащенно: значит, скоро, значит, близок уже час возмездия! Сколько раз среди ночи Дуйсенбай рисовал в своем воображении все мельчайшие подробности этой картины. Вот, зажав в руке острый кинжал, он тихим кошачьим шагом подбирается к ее постели. Притаив дыхание, склоняется над спящей и видит ее порочные губы, ее шею, ее оскверненную грудь. Она открывает глаза и, узнав Дуйсенбая, немеет от ужаса. Удар кинжала приходится под самый сосок... Нет, не сразу, не сразу он ее убивает. Узнав Дуйсенбая, она падает перед ним на колени, извивается в судорогах безумного страха. «Простите, простите меня, родной! — лепечет она, хватаясь за полы его халата. — Я так виновата! Раскаяние ядом отравило мне душу. Я хотела вернуться, но страх... Я знала, вы никогда не простите!.. О, мой ненаглядный! Убейте меня — все равно без вас мне не жизнь!..» И тогда, упившись ее унижением, ее горькими сожалениями и стенаниями, он подымает кинжал и — все, конец!.. Но иногда в воображении Дуйсенбая финал этой душераздирающей сцены рисовался иначе: разжалобившись, он дарует ей жизнь и, гордый, идет к дверям. Она настигает его у порога, прижимается щекой к сапогам, молит в безутешных рыданиях: «Не оставляйте меня здесь! Заберите меня с собой, любимый! Прижмите меня снова к своему доброму сердцу!» Как поступить в этом случае, Дуйсенбай окончательно еще не решил.
— Ну, так сколько нукеров сумеешь прислать? — не дождавшись ответа, переспросил Таджим.
— Двоих.
— Это кто?
— Один — Турумбет. Знаешь его — человек верный.
Таджим согласно кивнул.
— А другой?
— Другой — я.
— Ты? — не поверил ушам своим Курбанниязов.
— Я, — с решимостью смертника подтвердил Дуйсенбай.
— А-а, — догадался Таджим, — на свидание к возлюбленной едет.
Дуйсенбай обозлился.
— Тебе-то какое дело?! Чего в душу грязными сапогами лезешь?! Да я тебе...
И снова Курбанниязову пришлось усмирять вспыльчивых заговорщиков. Отведя Дуйсенбая в сторону, сказал, взывая к его благоразумию:
— Прав, пожалуй, Таджим: к чему вам рисковать своей жизнью? Да и мы... разве можем мы подвергать опасности голову, которая способна еще принести столько пользы нашему общему делу?
Подкупленный этой лестной оценкой свой особы, Дуйсенбай присмирел, скромно потупил глаза.
— Что же делать, если рука сама к кинжалу тянется?
— Э, сердце мое, тебя ли учить: кинжал сразу заметят — души врага ватой.
Дуйсенбай поднял голову, с любопытством посмотрел на хозяина, ожидая разъяснений, и Курбанниязов с готовностью истолковал свое хитрое наставление: