Вокруг Туребая уже собрались соседи, привлеченные шумом и криками.
— Говори толком, чего тебе надо? Ну, чего? — пытался урезонить аксакала Орынбай. Но Туребай будто в стремнину попал — его несло и несло, и не было у него сил остановиться, подумать, что он говорит и делает. Задиристым петухом наскакивал он на Орынбая и все что-то кричал, негодовал.
— Не пойму я тебя, аксакал. Или змея ужалила? — сохранял еще невозмутимое спокойствие грузный, широкоплечий плотник. — Может, в дом зайдешь, посидим, поговорим по-людски?
Где-то подсознательно Туребай ощущал всю нелепость положения, в которое он себя поставил. «Остановись! Успокойся !» — шептал внутренний голос, а вслух он кричал, хватая плотника за грудь:
— Нашли дурака! Не-ет, я вас... Я все ваше поганое нутро вижу! Натравили портного на дочь — пусть зарежет, тогда, мол, никто не заставит нас своих отправлять на учебу! Чужой кровью спасаться задумали?! Сволочи!
Обычно такое спокойное и добродушное лицо Орынбая насупилось, окаменело, сжались огромные кулачищи.
— Дурак бы трепал языком — спросу мало, а тебя за такое... — И плотник подался вперед, наступая на аксакала. Туребай с силой толкнул его в грудь и тут же ощутил, будто молот опустился ему на плечо.
Между плотником и Туребаем бросились люди, схватили за руки, развели в стороны. Аксакал упирался, грозил Орынбаю страшной расправой, поносил трусливых соседей. Неизвестно откуда появилась Багдагуль. Вскрикнула, повисла на плече у мужа, потащила в дом. Сколько лет живет с Туребаем, таким никогда не видала. Не иначе — сглазили человека, анашой одурманили.
Долго еще Туребай не мог успокоиться — метался по комнате, швырял все, что ни подвернется под руку, слал кому-то проклятия. Наконец добрые, тихие слова Багдагуль урезонили мужа — угомонился, лег на кошму, ладонью закрыл глаза. Лежал молча, не шевелясь, чутко прислушиваясь к потоку странных ощущений. Сначала ему показалось, будто злость, кипящей массой разлившаяся по всему телу, стала вязкой, густой и, постепенно твердея, тяжелым камнем легла на сердце. Мышцы расслабились, обмякли. К горлу подкатил едкий, как дым от сырого валежника, душащий ком. Туребай заерзал, отвернулся к стене, натянул одеяло на голову. Однако чувство неловкости, острой досады на себя самого не исчезло. С каждой минутой оно становилось все жестче. Похоже, это и был тот камень, что больно придавил сердце. Горячая кровь ударила в голову, зазвенела в ушах, и вместе с ней явилась горестно-ясная мысль: какой же из меня аксакал, вершитель новой власти? Честных людей ни за что ни про что обидел, кулаками свои права доказывать стал. Тут бы нужно взбодрить народ, поднять на общее дело, а я в драку... Стыдно, эх, стыдно! Людям теперь в глаза не посмотришь. Нет, не гожусь в аксакалы — ни умом, ни силой духа не вышел. Решил, будто груз непомерный с плеч сбросил: откажусь! Судите меня, люди, а только аксакалом больше не буду! И перед Орынбаем извинюсь: прости, мол, меня, брат, — дурь в башку стукнула, прости, если можешь...
Туребай поднялся, вышел на порог, окинул взглядом знакомую улицу. Словно уснул или вымер аул — ни души вокруг, ни живого голоса. Даже зеленые лепестки, только вылупившиеся из почек, и те будто оледенели в испуге — не шелохнутся. А солнце светит уже по-весеннему радужно и играет в зыбких лужицах, подымает над влажной землей белесое марево. Туребай тоскливо потоптался на месте, вскинул голову, бросил под язык щепотку табаку. Но что это там маячит вдали, в стороне от большого тракта? Присмотрелся. Вроде всадник или верблюд двугорбый — отсюда не разглядишь. И вдруг подозрение, тревожная догадка кольнула острой иглой. Туребай кинулся под навес, где сонливо переминалась с ноги на ногу тощая кобыла, вывел ее со двора, вскочил на костлявую спину. Пригнувшись чуть не до самой гривы, ударил каблуками в живот, затрясся по тихой улице. Две недели уже изо дня в день, как садилось солнце, отправлялся Туребай в засаду, притаивался под насыпью у канала, караулил посланца аллаха. Не появлялся. Неужели сегодня, когда дьявольской одурью затмило глаза, святой дух объявится снова? Эх, безумец, темная голова твоя, аксакал!
Копыта туребаевой клячи отбивали глухую дробь по влажной, непросохшей земле, и в такт им колотилось сердце наездника: быстрее, быстрей! Только б догнать, только б не упустить! Теперь за куполами юрт, за плоскими крышами кибиток Туребай не видел ни насыпи, ни мелькнувшей в стороне от большого тракта загадочной фигуры. А может, это ему все померещилось и никакого посланца там нет?
— Эй, аксакал! Куда скачешь? За вчерашним ветром погнался? — окликнул Туребая Калий, вышедший из орынбаевой юрты.