Слова Гульбике испугали Джумагуль, но она не подала виду. В конце концов работы она не боится — были бы только мир и согласие в их семье. Больше ей ничего не нужно.
Веселье за стенами юрты разгоралось все ярче. Громче звучали застольные песни, взрывы дружного смеха, нестройным многоголосым хором гудела свадьба.
Сидя за своим шымылдыком, Джумагуль не знала, что происходит сейчас там, за праздничным дастарханом. Но все равно этот гул, этот заразительный смех радовали и веселили ее. Как-никак, а это ее свадьбу празднует народ, ради нее собрались, за ее счастье пьют. Странно только, почему о ней забыли. Спрятали за шымылдык и забыли! Будто она здесь вовсе и ни при чем, посторонняя. Будто никому до нее и дела нет. Странно... И на мгновение Джумагуль померещилось, будто это и вправду чья-то чужая свадьба, будто она здесь действительно посторонняя, случайная гостья, которая без приглашения пришла и незамеченной уйдет. Где-то внутри зрела обида: если для свадьбы достаточно одного жениха...
Только к вечеру, когда свадебный той уже близился к концу, все сразу вспомнили о невесте.
— Открывайте лицо! Открывайте лицо! — неслось со всех сторон.
В юрту со смехом и криком ввалились женщины. Кто-то поднял шымылдык. Две молодки стали по бокам Джумагуль. Сквозь плотную толпу, усердно работая локтями, пробился джигит.
— Открой лицо, красавица! — решительно потребовал он. — Покажись, какая ты есть.
— Отойди! Не для твоих глаз создана! — отстранила его Бибиайым.
— Что ж, попросим тогда по-другому. — Джигит достал из-под полы халата белую палочку, привязал к ней конец покрывала, которым было завешено лицо Джумагуль, и, размахивая палочкой так, будто отгонял мух, запел обрядовые куплеты. Такими куплетами по обычаю сопровождался ритуал открытия лица невесты.
В толпе раздался одобрительный хохот, посыпались реплики:
— Так его, так! Не в бровь, а в глаз!
— Не язык — лезвие! Попадись — голову языком отрежет.
Джумагуль знала, что куплеты по случаю открытия лица невесты всегда бывают острыми и злыми, но все же смелость певца поразила ее. Соблюдая обычай, она поклонилась, хотя, будь ее воля, не взглянула бы даже на этого подлого бая.
Следующим на очереди был у певца Мамбет-мулла.
И снова посыпались возгласы:
— Как живой!.. Ну, погоди — помянет он тебя в своих молитвах!.. Эй, Мамбет-мулла, запомни, что народ про тебя думает!..
А Джумагуль все кланялась. Хотя почему, собственно, должна она бить поклон аксакалу? Ну, пусть большой он человек, важная особа. Но ей-то что? Хорошо еще, лицо у нее закрыто: не нужно показывать, как приятно ей видеть этого аксакала на своей свадьбе.
Язык у певца был острый. Не жалел ни брата, ни свата.
Так вот какого посаженого отца послал ей бог! Да, мысленно усмехнулась невеста, с отцами мне всегда не везло... И вообще, если слова его правда, — плохи мои дела!
Толпа покатывалась со смеху. Но после каждого куплета одним смеющимся становилось меньше. Помрачнела и нахмурилась свекровь после того, как певец назвал ее сварливой лежебокой. Перекосилась улыбка на лице Турумбета. Еще бы, кому приятно услышать в день свадьбы такие слова — желудок большой, голова как маковка.
Не забыл певец и самого себя:
Закончив куплет, джигит взмахнул палочкой и сдернул с лица Джумагуль покрывало. Все женщины, находившиеся в юрте, кинулись на певца, пытаясь вырвать покрывало у него из рук. Но певец изловчился, присел и, метнувшись сквозь толпу, выбежал на улицу. Женщины гурьбой повалили за ним. В дверях образовалась пробка. Крики. Визг. Мельканье рук. А те, кто вырвался уже наружу, настигли певца, ухватили за полы халата.