Жаксылык встал, отряхнулся, сел в машину, и поехал в райцентр. К Шарипе. Не ведая, найдет ли ее. Даже надеясь втайне, что не найдет, поскольку не знал адреса. Известна ему лишь одна чудная примета — лодка перед домом. Откуда известна — сейчас уже не помнит! То ли сама Шарипа обмолвилась, то ли Сержанов говорил о причудах брата, то ли слушок пробежал по аулу, когда переехал к Сержанову отец Шарипы, которого Даулетов еще и не видел. Некогда было.
По лодке и нашел.
Было уже поздно, часов одиннадцать вечера, когда он постучал в дверь.
Шарипа будто ждала его. Отворила, не спрашивая кто. И все же изумленно вскрикнула:
— Жаксылык!
Он поцеловал ее тут же, в прихожей. Безропотную, счастливую.
— Ты не сердишься? — спросил Даулетов. Виноватым он чувствовал себя, почему — и сам не смог бы сказать.
— Проходи! — попросила Шарипа.
— Ты одна?
Она кивнула.
— Об этом надо было спросить, когда стучал в дверь.
Даулетов смутился. Действительно, выходило, что вел он себя весьма бесцеремонно.
— Не успел. Даже подумать не успел. Ты передо мной — и все исчезло...
— Слова у Жаксылыка Даулетовича необыкновенные, как будто он вынимает их из букета.
Он почувствовал насмешку в ее тоне. Наверное, говорил выспренне, но так уж получилось.
— Не ругай своего Меджнуна, ему суждено страдать и восхищаться... — ответил он в тон Шарипе.
— Если б даже поругала, от этого что-нибудь изменилось бы? Располагайся, сейчас будет чай.
Он подошел к тахте, но, прежде чем сесть, повторил свой вопрос:
— Ты одна?
— Конечно. Иначе не впустила бы.
— Ты уж, наверное, неделю как из экспедиции?
— Да, около того.
— А что ж отца не навестишь? — Жаксылык знал, что Шарипа не появлялась в совхозе, а то бы аульский «беспроволочный телеграф» непременно известил бы его о таком событии.
— Он скоро и сам приедет. А там... — она махнула рукой. — Дядя пристанет: погости да погости.
— Отчего же и не погостить на самом деле?
— Да ну... А потом, работа, — это она сказала, уже стоя вполоборота, уже почти из двери кухни.
Сухо, скучно как-то прозвучал ответ.
«Не нужен я ей, что ли?» — мелькнула ревнивая мысль.
Поставив перед Даулетовым чайник и пиалы, Шарипа объяснила причину своего отказа.
— Надоели мне все переезды... все поездки... Устала я.
Новое что-то звучало в настроении Шарипы. Прежде он такого не слышал. Считал ее сгустком энергии, неутомимой, считал заводной, неугомонной.
— Да ты ли это?
Она грустно улыбнулась:
— Не нравится?
— Не то что не нравится. Просто я не видел тебя такой.
— А какой ты меня видел? Мы с тобой встречались всего четыре раза. Да, четыре раза за шестнадцать лет...
Жгучей тоской дохнуло от этих слов.
«И ее я огорчил... Кому только не приношу несчастье своим эгоизмом? Занят собой, делами своими занят. А жизнь близких людей?.. Забываю о них...»
— Тебя, Шарипа, достаточно и один раз увидеть, чтобы...
— Опять слова из букета, — оборвала она.
— Да нет же! Я искренне...
Она была рядом, на тахте. Разливала чай в пиалы. Даулетов осторожно коснулся ее плеча, смуглого до неправдоподобия. Солнце степное и то не могло бы так затемнить кожу.
— Не надо. Слишком горячая рука. Спалишь всех. И меня, и себя, и еще двоих...
Он отстранился. Холодом тянуло от Шарипы. Жену, дочь вспомнила. В такой момент.
— Ты жестока.
Усмешка печальная скривила ее губы.
— Это я-то? — И вдруг вскрикнула истошно, надрывно: — Дура я! Дура!
Вскрикнула и метнулась к нему, как-то неуклюже обхватив руками враз и голову, и плечи его. И ткнулась лицом ему под подбородок, куда-то ниже кадыка. И запричитала сквозь всхлипы «дура, дура» и целовала, целовала его в ключицу, в грудь, в плечо, целовала сквозь рубашку. А он гладил и гладил ее по оголенным рукам, по волосам, по спине, гладил, запрокинув голову, чувствуя подбородком ее вздрагивающий затылок и медленно задыхаясь, сам не понимая, от чего — от счастья? от сдавленной гортани?..
Потом он долго лежал и смотрел в окно на звезды, пока они не зарябили перед глазами, как песчинки, поднятые бурей.
— Вставай, Жаксылык! — разбудила его Шарипа. — Скоро с моря подует утренний ветер.
Он не сразу сообразил, где находится и что с ним.
— Почему ветер? — он не шелохнулся. — Мне нравится этот сон.
Она тронула волосы Даулетова, тронула легко и спокойно, будто прощалась.
— А в ауле ты должен быть еще до света. Не пугай семью, не смеши людей.
— Ты прогоняешь меня?
— Нет. Но час вора короток.
— Может, наш еще не истек?..
— Истек. Поэты говорят, что люди ничему не радуются вполовину, кроме половины подушки. Остальное должно быть целое. Даже счастье. А я согласна на половину счастья. И боюсь ее потерять. Уходи.