— Говорят, у тебя с женой нелады — ссоритесь, ругаетесь, а?
— Молчит, — пренебрежительно махнул рукой Турумбет.
— О, молчит — это плохо! Совсем плохо, когда молчит, Туреке! Значит, в душе противоречит. Понял?
— Э, в душе пускай хоть кричит — лишь бы вслух не перечила.
— Неправильные слова говоришь, Туреке! Сегодня в душе у нее спрятано это непослушание, завтра наружу выльется... А знаешь, откуда оно? Скажу... Ходит по аулу такой слух, будто новая власть женщин равноправными сделала, дурную ослицу с иомудским жеребцом поравняла! Теперь еще разговор: джигитов и девушек учиться забирают. Против ислама учить... Ну вот, если строптивой стала твоя жена, значит, дошли до нее все эти богопротивные мысли.
— Да я из ее головы мысли вышибу! — побагровев, приподнялся Турумбет, готовый тут же отправиться приводить свою угрозу в действие.
— Погоди, успеешь еще, — охладил его пыл Дуйсенбай. — Сейчас важно разведать, откуда этот ветер дует.
— Откуда ж? Известное дело — от Айтбая-большевого. Он все людей баламутит!
— Ясная у тебя голова, Туреке, во всем разобрался... Ну, с Айтбаем-большевым мы справимся сами — нужно только порвать его связи с теми в Турткуле. Один он — как муха, ничего не сумеет сделать.
— Заткнуть ему рот! Чтоб не болтал чего не нужно! — Турумбет был настроен воинственно.
— Оно конечно: Айтбаю заткнуть рот нетрудно, — расчетливо продолжал Дуйсенбай вести Турумбета, словно коня за узду. — Вот тем, кто с Шайдаковым идет по аулам, отбирает святую землю, топчет веру отцов, уводит жен и дочерей наших на учебу, чтоб оторвать их от бога и семейного очага, — кто им обрубит руки?! Кто станет спасителем родины, щитом ислама?! Я? Ты? Кто?
— Если вам будет угодно, пожалуйста, — я. Вы ведь знаете, бай-ага, я любое ваше поручение исполнить готов.
— Молодец! Настоящий джигит! Я так и думал, что ты захочешь стать под наше зеленое знамя!
— А почему ж не стать, если просите!
— Я соединю тебя, браток, с такими же верными и веселыми джигитами, как ты сам. Посажу тебя на такого коня, который и матери твоей не снился. Он вознесет тебя на вершину богатства и славы! — Дуйсенбай не жалел красивых слов и щедрых обещаний. Голос его звучал приподнято, взволнованно... Но черствой, прозаической натуре Турумбета высокий пафос Дуйсенбая был чужд и недоступен. Грубым ревом осла после сладкозвучной соловьиной трели прозвучал его вопрос:
— А моя лошадь, выходит, у вас останется, так, что ли?
— Что?.. Лошадь?.. Конечно. Разве можно загонять свою единственную лошадь?
— Когда готовиться?
Бай пристально взглянул на Турумбета. В душе шевельнулось сомнение и страх: не слишком ли доверился он этому голодранцу? А вдруг возьмет да выдаст? Несдобровать тогда Дуйсенбаю, ой, плохо ему тогда придется! Чтобы хоть как-то обезопасить себя, предостерег Турумбета:
— Только ты никому ни слова! А то кара божья настигнет тебя. Слышишь?
— Ну что ж я, маленький, что ли, или дурак какой?
Ответ немного успокоил бая.
— Когда нужно будет собираться, скажу... А сейчас иди, устал я сильно.
Задание Таджима было выполнено — нукер готов. Дуйсенбай вздохнул с облегчением и, уже засыпая, подумал: «И зачем только люди ссорятся? Все можно уладить по добру, умной беседой, сладким словом... Только б этот нукер не выдал меня...»
Когда-то тетушка Айша поучала девушек: бойтесь надежд. Они как волчьи глаза в ночной степи — пойдешь на светлый огонек, угодишь в звериную пасть... Надежда — жердочка над черной пропастью. Немногим удается пройти по ней. А кто не удержится — в пропасть летит. Глубокая она, эта пропасть, коленчатая, и есть у нее четыре дна. Первое дно — разочарование горькое, под ним другое лежит — отчаянье безысходное, еще поглубже будет третье дно — это про него говорят: опустился человек, к себе самому безразличен стал, а последнее дно, самое нижнее, — смерть косоротая.