Но шли дни, а Дуйсенбай не торопил Турумбета. Миновала зима, наступили первые весенние дни — все оставалось по-прежнему. Турумбет взбодрился, снова ходил с поднятой головой, как и подобает храброму воину, настоящему нукеру — защитнику ислама. Временами он даже решался теперь напомнить баю об их давнишнем разговоре, однако Дуйсенбай неизменно отвечал одно и то же:
— Жди. Придет час, аллах призовет тебя под свои знамена.
И аллах не забыл Турумбета. Гонцом от всевышнего явился лихой наездник в мохнатой папахе. Темной ночью он проскакал по аулу, растормошил Дуйсенбая, шепнул таинственно:
— Я от Таджима. Завтра после полуночи будет ждать вас с нукером в назначенном месте, — и, не дождавшись ответа, растворился во тьме.
Дуйсенбай долго еще вслушивался в удаляющийся цокот. Потом ему показалось, будто рождается этот цокот где-то внутри. Сердце колотилось и ныло. «Э-э, несчастье на мою голову! — до утра ворочался Дуйсенбай. — А вдруг мой нукер в последний момент передумает? Что тогда сделает со мной этот головорез Таджим?» Затем одолели другие страхи: «Хорошо, если этот гонец от Таджима. А вдруг, о чем-то прослышав, подослал ко мне своего человека Шайдаков? Не снести мне тогда головы! О аллах, за что мне такое испытание?!»
Однако днем страхи Дуйсенбая понемногу рассеялись. Он велел нарвать в саду первый, только созревший урюк и, поставив поднос с сочными бледно-розовыми плодами посреди юрты, стал дожидаться Турумбета.
Тот явился, как обычно в полдень. Бай усадил его на кошму, сделал широкий жест:
— Ешь, не обижай хозяина!
Турумбет не заставил себя упрашивать. Он поглощал плоды с такой расторопностью, какую Дуйсенбаю приходилось наблюдать только у голодных собак. Когда поднос был уже наполовину опустошен, хозяин решил перейти к делу. Многозначительно покашляв, он произнес с торжественной таинственностью:
— Время, о котором ты спрашивал, пришло!.. Сегодня в полночь... встретимся у священного дерева... — И, заметив, как побледнел Турумбет, чуть не подавившись урюком, поспешно добавил: — Лев не возвращается по следу, джигит не отказывается от своих слов.
Сочный, ароматный урюк потерял для Турумбета всякий вкус. Сплюнув косточку, он уставился на Дуйсенбая немигающими, бессмысленными глазами. Значит, вот оно, пришло, настигло... Турумбет видел, как открывается и закрывается рот Дуйсенбая, но смысл слов до него не доходил. Внутри что-то похолодело и задрожало, ладони стали липкими от пота.
Домой Турумбет возвратился тихий, растерянный. Не сказав ни слова, растянулся на кошме, лежал, закинув руки за голову. Покорный судьбе и Дуйсенбаю, он не задумывался уже над тем, чтобы как-то улизнуть, уйти от предначертанного ему будущего — чему быть, того не миновать. Турумбету было просто очень, до слез жалко себя, еще такого молодого, совсем не пожившего на этом свете. Он представил себе, как, узнав о его гибели, будет убиваться мать, как заломит сухие старческие руки и заголосит на весь аул. Он с состраданием поглядел на Джумагуль — бедняга, не догадывается даже, что ее, наверное, ждет горькая вдовья участь. А ведь совсем еще девочка... худенькая, слабая... Вообще, если подумать, неплохая ему жена досталась. Вот только не судьба, значит, прожить с ней до старости... Что это мать вчера говорила, будто сын у него скоро будет? Неужели правда, сын?.. Бедный парень, сирота несчастный!.. Кто с нем позаботится, приласкает, в люди выведет?..
В груди у Турумбета что-то размякло, разлилось щемящей тоской. Он мысленно прощался с этими прокопченными, родными стенами. Сколько дней провел он в созерцании вот этой дыры в куполе юрты! Прежде он думал как-нибудь собраться и заделать ее — теперь поздно. Теперь уже поздно, все поздно...
Грустные размышления Турумбета прервал грохот свалившегося таза.