Так прошли часы — часы, способные состарить безбородого юношу и посеребрить шелковистые кудри ребенка; часы, когда все длился и длился несмолкаемый грохот и порывы ветра становились все яростнее. Лодка взлетала на гребень огромной волны, затем стремительно ныряла в глубокую водную ложбину или вертелась, дрожа, между водными громадами, готовыми в любой миг сомкнуться над ней. Был момент, когда буря, казалось, стихла; но ветер только собирал силы, чтобы с еще большим остервенением вступить в схватку с морем. Волна ударила в корму, и у Адриана вырвало из рук руль.
— Мы погибли! — воскликнула Клара. — Спасайтесь! Спасайтесь!
Вспышка молнии осветила бедную девочку на дне лодки, уже полной воды, готовую захлебнуться; Адриан подхватил ее. Лишившись руля, лодка пошла прямо на волну; вода накрыла ее. Я услышал крик, сам крикнул, что мы погибаем, и тут же оказался в воде. При очередной вспышке молнии я увидел рядом с собой киль нашей лодки, ухватился за него и стал искать взглядом своих спутников. Мне показалось, что невдалеке я вижу Адриана, держащегося за весло. Отпустив борт лодки, я ринулся туда, с нечеловеческой силой преодолевая сопротивление волн. Когда эта надежда не оправдалась, на смену ей пришли инстинктивная воля к жизни и ожесточение против злой, враждебной силы. Я противился волнам, я отбрасывал их от себя, как боролся бы с острыми клыками льва, готовыми вонзиться мне в грудь. Побежденный одной волной, я взбирался на другую, ощущая на губах горделивую усмешку торжества над стихией.
После того как шторм пригнал нас к берегу, мы все время находились недалеко от него. Вспышки молнии озаряли полоску суши, но добирался я с трудом: каждая волна, отступая, тянула в пучину. Порой я уже ощущал под ногами песок, а потом вновь оказывался на глубине. Руки мои слабели; дышать становилось труднее, ибо в рот часто попадала вода. В голове беспорядочно метались мысли; помнится, больше всего хотелось лечь на землю, чтобы волны больше не терзали ослабевшее тело и шум их не звучал в ушах. Не ради спасения жизни, а лишь ради желанного отдыха я сделал последнее усилие. Берег в этом месте шел уступами, я смог встать на ноги, тут же был отброшен назад, — но ухватился за выступавший над водой камень и на миг получил передышку. Пользуясь отливом, я побежал по песку и без чувств упал на влажные камыши.
Вероятно, я долго пролежал так; ибо когда я с трудом открыл глаза, их встретил свет утра. Все вокруг переменилось; надо мной неслись серые облака; по временам между ними появлялись озера чистой синевы. На востоке, над волнами Адриатики, все ярче струился поток света; он превращал серое небо в розовое и наконец залил золотом и небо и воду.
Я пришел в чувство, но находился в каком-то оцепенении и ничего не мог вспомнить. Блаженный отдых оказался кратким; ко мне подползала змея, чтобы укусом заставить очнуться. Первым инстинктивным движением моим было вскочить. Но тело и тут плохо мне повиновалось: колени подгибались, мускулы утратили силу. Однако я все еще надеялся, что кто-то из любимых спутников выброшен, подобно мне, полуживым на берег, и постарался вернуть себе силы. Я выжал из волос морскую воду; солнечные лучи вскоре согрели меня.
Вместе с телесными силами вернулось и безысходное отчаяние, которое отныне должно было стать моим уделом. Я побежал по берету, громко выкликая любимые имена. Море поглощало мой слабый голос, отвечая на него безжалостным шумом. Я взобрался на ближайшее дерево, но смог различить лишь пески, окруженные сосновым лесом, и море до самого горизонта. Напрасно продолжал я поиски; выброшенная нами мачта со спутанными снастями и обрывками паруса — вот все, что осталось от нашей лодки. Иногда я останавливался и в отчаянии заламывал руки. Я обвинял землю, небо, весь порядок вещей и Всемогущего, Который дурно управлял им. Порой я бросался ничком на песок, и вой ветра, подражавший человеческому голосу, вновь внушал мне обманчивую надежду. Будь вблизи хоть какой-нибудь челн, я вышел бы в море, нашел в злобных волнах дорогие останки погибших и, обняв их, разделил бы их участь.
Так прошел день; каждый миг его казался вечностью; но, когда миновали многие часы, я подивился быстрому бегу времени. Однако горькая чаша еще не была выпита мною до дна; я не убедился еще в моей потере, не ощутил каждым нервом и каждым биением сердца, что из всего человеческого рода я остался ОДИН, ЧТО Я — ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК.
На закате дня небо подернулось облаками и пошел моросящий дождь. «Плат чтут даже Небеса, — подумал я, — не стыдно было бы и смертному человеку изойти слезами». Мне вспомнились древние мифы, где люди плачут, пока не превращаются в вечные источники378. О, если бы так могло быть! Тогда в участи моей было бы нечто сходное с водяной могилой Адриана и Клары. У горя — богатая фантазия; из всего окружающего оно создает канву, на которую наносит свою историю; оно отождествляет себя со всей живой природой и питается любыми предметами; подобно свету, оно все наполняет собой и, подобно свету, все собою окрашивает.
В своих поисках я удалился довольно далеко от места, куда был выброшен волнами, и оказался возле одной из сторожевых башен, которые на равном расстоянии друг от друга стоят вдоль итальянского берега. После долгого созерцания угрюмого лика природы я обрадовался этому приюту и этому творению человеческих рук. Поднявшись по витой лестнице, я очутился в караульном помещении. По милости судьбы я не нашел там никаких бередящих душу следов прежних обитателей; несколько досок, положенных на железные козлы и покрытых маисовой соломой, могли служить мне ложем; в открытом ящике я увидел несколько заплесневелых сухарей; они возбудили аппетит, который я долго не ощущал. Из-за проглоченной морской воды и истощения всех сил меня мучила нестерпимая жажда. Удовлетворение этих потребностей добрая природа сочетала с приятными ощущениями, так что меня — даже меня! — оно освежило и успокоило. Я поел скудной пищи и выпил немного кислого вина из фляги, оставшейся в покинутой караульной; затем улегся на постель, которой потерпевший кораблекрушение не мог пренебрегать. Земной аромат сухих листьев был мне приятен после отвратительного запаха водорослей. Я забыл о своем одиночестве, не заглядывал более ни в прошлое, ни в будущее; все чувства мои отдыхали. Я уснул, и мне приснились милые сцены жизни на земле: как косят сено, как пастух, загоняя стадо, свистом зовет своего помощника, верного пса. Слышались звуки и мелькали образы позабытой с мальчишеских лет жизни в горах.