Житницы Рима оказались наполнены зерном, в особенности кукурузой; этот злак, требующий всего меньше времени для приготовления из него пищи, я избрал главным своим кушаньем. Мне теперь пригодился опыт моей нищей и бесприютной юности. Человек не забывает привычек первых шестнадцати лет жизни. Правда, после этого я жил в роскоши или, по крайней мере, окруженный всеми удобствами, какие доставляет цивилизация. Зато ранее я был «столь же грубым дикарем, каким был вскормленный волчицей основатель Древнего Рима»408. И теперь именно в Риме привычки браконьера и пастуха, подобные привычкам его основателя, оказались очень кстати единственному его жителю. Утро я встречал в Кампанье, объезжая ее верхом и охотясь; многие часы проводил в музеях. Я стоял у каждой статуи и подолгу задумывался перед какой-нибудь прекрасной мадонной или очаровательной нимфой. Я посещал Ватикан, где меня окружали мраморные статуи дивной красоты. В каждом мраморном божестве сияли величавое довольство и торжество вечной любви. Они взирали на меня самодовольно и равнодушно, и часто я горько упрекал их за это величавое равнодушие — ведь они имели человеческое обличье; «божественный человеческий образ»409 был запечатлен в каждом из них. Совершенство форм напоминало о цвете и движении. Нередко ради горькой шутки, но отчасти поддаваясь иллюзии, я обнимал эти холодные тела; просунув голову между Купидоном и устами его Психеи, я целовал равнодушный мрамор.
Пытался я и читать. Я приходил в библиотеки Рима, выбирал книгу, а затем какой-нибудь укромный тенистый уголок на берегу Тибра, напротив прекрасного храма в садах Боргезе410 или под сенью древней пирамиды Цестия411 и пытался уйти от себя самого, погрузившись в предметы, описанные в раскрытой передо мною книге. Когда сажают в ту же самую почву белладонну и мирт, каждое из растений, питаясь одним воздухом, одной влагой и перегноем, вырастает со свойствами, присущими только ему. Так и мое горе. Оно питалось и росло на том, что для другого могло быть манной небесной и питать одни лишь светлые думы.
Пока я поверяю бумаге повесть о своих занятиях, о том, как проходили дни, рука моя дрожит, сердце мучительно трепещет, а сознание отказывается находить слова, которыми можно было бы передать безысходное горе, наполнявшее эти дни и эти занятия. О мое измученное сердце! Могу ли я рассечь тебя и показать заключенные в каждой частице безграничную скорбь, сожаление и отчаяние? Могу ли записать свой бред, свои безумные проклятия безжалостной природе — и то, как по целым дням я не вкушал пищи и скрывался от света — от всего, кроме ада, пылавшего в моей груди?412
Тем временем мне представилось еще одно занятие, наиболее пригодное для того, чтобы дать исход моим безотрадным мыслям, которые постоянно обращались в прошлое и бродили по многим развалинам, многим цветущим садам, заглядывая даже в горную глушь, откуда я начал свою жизнь.
Зайдя во время одной из моих бесцельных прогулок в кабинет ученого, я нашел разбросанные по столу страницы рукописи. То был ученый трактат об итальянском языке, а на одной из страниц я прочел неоконченное посвящение потомкам, для которых автор тщательно собрал тонкости своего гармонического наречия и которым завещал свой труд.
— Я тоже напишу книгу! — воскликнул я. — Но кто прочтет ее? И кому ее посвятить? — И тут же, с нелепыми росчерками (ибо что так капризно и ребячливо, как отчаяние?), начертал:
Последнего человека. Но разве не будет наша земля заселена вновь? И тогда дети какой-нибудь влюбленной четы, уцелевшей где-то, в неведомом мне, не найденном мною уголке, забредут сюда, к этим непревзойденным памятникам дочумной эры и захотят узнать, как существа, создавшие подобные чудеса, обладавшие всесильным воображением и своим могуществом подобные богам, ушли из родных мест в неведомый край?
В этом древнем городе, «единственном памятнике миру»414, я напишу и оставлю повесть о том, как все было. Это будет памятник Вернэ, Последнему Человеку. Сперва я думал писать лишь о чуме, о смерти и одиночестве. Но я с любовью вспомнил о годах моей юности и с благоговением описал высокие добродетели моих спутников. Пока я писал, они были со мной. Сейчас я закончил мою повесть, поднял взгляд от ее страниц — и все они снова исчезли. И снова я один.
Пока я писал, прошел год. Времена года свершали свой обычный круговорот, наряжая Вечный город в изменчивые наряды несказанной красоты. Прошел год, и я уже не пытаюсь угадать, что ожидает меня: самым близким моим другом будет одиночество, неразлучным спутником — печаль. Я пытался противостоять буре — вооружиться стойкостью, проникнуться уроками мудрости. Напрасно! Волосы мои почти совсем поседели; голос, отвыкший от речи, звучит странно даже для меня самого. Весь я, со всеми моими человеческими свойствами, кажусь себе уродливым наростом на теле природы. Можно ли выразить на человеческом языке горе, какого доныне не испытывал никто из людей? Можно ли внятно рассказать о муках, которые никто, кроме меня, не поймет? Никто не пришел в Рим. Никто и никогда не придет. Я горько усмехаюсь над надеждой, которой так долго себя тешил; и снова усмехаюсь, когда подумаю, что сменил ее на нечто еще более призрачное и ложное, за что я все еще продолжаю цепляться.
Вновь настала зима; в садах Рима облетела с деревьев листва — над Кампаньей повеяло холодом, заставившим ее четвероногих обитателей искать приюта в многочисленных домах опустевшего города. Сгужа сковала фонтаны, и даже Треви прекратил свою вечную песню415. С помощью звезд я сделал примерный расчет, чтобы определить, когда наступит первый день следующего года. В былые времена Римский Первосвятитель совершал в этот день торжественный выход и вбивал гвоздь в дверь храма Януса, возвещая обновление года416. А я в этот день поднялся на купол собора Святого Петра417 и высек на самом верху год 2100, последний год мира!
Единственным спутником моим был лохматый пес, помесь водолаза с овчаркой, который встретился мне в Кампанье, где он стерег стадо овец. Хозяин пса умер, но он ждал его и продолжал выполнять свои обязанности. Когда овца отбивалась от стада, он загонял ее обратно и сурово отгонял всех посторонних. Проезжая однажды по Кампанье, я увидел пастбище и некоторое время наблюдал, как пес повторяет преподанные человеком уроки, отныне бесполезные, но не забытые им. Завидев меня, он несказанно обрадовался. Он подпрыгивал и бегал вокруг, виляя хвостом и выражая свою радость отрывистым лаем. Чтобы следовать за мной, он оставил свое стадо и с того дня был при мне безотлучно и шумно выражал свою благодарность, когда я ласкал его или говорил с ним. Когда мы вошли в собор Святого Петра, вдоль великолепного нефа раздались лишь мои шаги да стук его когтей. Мы вместе поднялись по бесчисленным ступеням на самый верх, где я исполнил задуманное и высек дату последнего года. Затем я окинул взором всю расстилавшуюся внизу местность и простился с Римом. Я давно решил покинуть его, а сейчас у меня уже был план действий на время, когда я покину этот великолепный город.