– Смотри, – тихо проговорил демон за моей спиной. – Смотри на них и спрашивай себя, бард – себя, а не меня, – откуда в твоей душе музыка? Кто вложил песню в твоё сердце, кто дал тебе уши, чтобы слышать её, голос, чтобы подпевать струне? Дьявол? Зло? Разве может эта музыка быть порождением зла? Разве сам ты – порождение зла?
Столько долгих лет я провёл в мучительных поисках ответа на вопрос, откуда внутри меня музыка? Что заставляет меня сочинять? Есть ли хоть что-то хорошее в том, что создала изорванная в клочья душа? Жив ли я, раз создаю музыку? Или давно мёртв, как и всё моё творчество – отражение раздавленного и сгоревшего заживо счастья?
Кто я? Живой, пытающийся залечить свои травмы песней? Или мёртвый, отравляющий своим ядом живых?
– Ты всегда знал ответ, бард. Твоя душа говорила это, шептала его тебе, когда ты пел эту песню! Зачем ты меня звал, бард? Ты ведь сам всё знал.
Да, знал. Мне стало легко и спокойно. Смерть ни при чём. Она – не яд, не зло. Эта музыка живёт во мне. С младенчества, с самого рождения, с того момента, как мама впервые спела мне колыбельную. И пела до сих пор – внутри меня, моей душе.
Я улыбнулся.
Лицо демона потемнело – то ли от ярости, то ли от других эмоций, я не стал разбирать. Он хотел было сказать что-то, но передумал. Расстроился? Или рассердился? Странно. С чего бы, он ведь победил. Я согласился с его ценой.
Чёрные глаза всматривались в моё лицо, пока я наблюдал за тем, как мать укладывает меня в кровать и целует, желая приятных снов.
– Я дам тебе день. Одни земные сутки. Чтобы ты попрощался со всем, что было тебе дорого в твоём мире, – проговорило существо. Я кивнул. Злился ли демон, пребывал ли в растерянности – мне стало всё равно.
–Пора возвращаться.
Да, пора возвращаться домой. Я не мог, да и не хотел стереть всё ту же чуть грустноватую лёгкую улыбку с лица. Мне было очень спокойно. Даже со знанием, что ровно через сутки – завтра, в это же самое время, – мне предстоит покинуть привычный мир, я чувствовал эти лёгкость и покой.
Не дьявол вложил в мою душу музыку, которую я нёс людям, не роковой случай. Я не принёс в этот мир зло. Никого не отравил. Потому что не был отравлен сам. Потому что песни, которые я пел и играл – порождение чистой любви, не затенённой ни единым человеческим пороком.
– Игорь! – дверь открылась, и в мою комнату вихрем влетел Димка – мой младший брат, пацан двенадцати лет. – Ты чё так рано?! Ты же спишь обычно до талого, фиг добудишься!
Я отложил ручку, отодвинул тетрадь и прислонил гитару к краю стола, оглядываясь на брата с растерянной улыбкой. Копна каштановых волос и большие зелёные глаза. Какая-то убогая футболка с трансформерами – её б на тряпки, вместе с рваными в двух местах шортами. Нахальный. Языкастый. Доставучий, как и все подростки. Но ни на грамм не менее родной.
– Не знаю, не спится.
Я протянул руку и взъерошил и без того встрёпанные волосы брата. Он привычно увернулся и насупился – даже возмущённо махнул на меня кулаком, но ничего не сказал. Странно. Обычно за такие вольности мне влепляют нехилый выговор в не по возрасту крепких выражениях.
– А где папа?
– На кухне он, – буркнул Димка и, развернувшись, выбежал из комнаты.
Ну да. План поскакать у меня спящего на спине потерпел фиаско, на очереди дела поважнее пустой болтологии.
Я поднялся из-за стола, аккуратно вырвал листок, на котором писал, из тетради и сунул его в нагрудный карман.
С кухни пахло завтраком. Отец готовил оладьи. В выходные он никого не подпускал к плите: организовывал круговую оборону и гонял всех желающих занять его пост полотенцем. Оккупация кухни длилась до утра понедельника, когда он уходил на работу, и возобновлялась в пятницу вечером. С заведённым им графиком никто особо и не спорил, тем более что готовил отец очень вкусно.
– Привет, пап, – я уселся на стул возле холодильника.
Вид крупного мужчины с армейской стрижкой и выдающимся пивным животиком, в фартуке с мультяшками колдующего у плиты, способен с непривычки обескуражить.
– Утречка! – батя отсалютовал мне вилкой и тут же вернулся к возне с аппетитно пахнущими лепёшками, шкворчащими на сковородке. – Какие планы на выходные?
– Да так… пройдусь немного, погуляю.
– С друзьями?
Я бросил взгляд на широкую отцовскую спину и по привычке выдал:
– Пап, ну какие друзья, ну?
Отец усмехнулся:
– Не бывает такого, чтобы у мужика в двадцать лет не было корефанов.
– Так лето же. Все разъехались…
…и никого из парней не удастся повидать последний раз. Может, хоть позвонить?..