— поют солдаты в вагоне, звенят стаканы. Шнапс сменяет «Польска водка выборова», её в свою очередь белозелёная «Московская»…
…«Идее ж ты так подорвал свой организьм, ефрейтор, што тебе и стакана много?..» — спрашивает Афанасия здоровенный воздушный стрелок из Витебска.
«В Майданеке… Слыхал?» — отвечает заплетающимся языком Афанасий. — «А-а-а, извини, браток», — с уважением замечает стрелок… Нехотя разбередил старые раны. Размягчил афонину душу алкоголь. Вспомнил он Ванду и Майданек, старого танкиста у обгорелого трупа сына, сопливых фаустников… Поют солдаты песни, жмут в тамбуре проводницу и подсевших по дороге попутчиц. Плачет в измятую пилотку на третьей полке ефрейтор Сиротин…
— поёт за стеной стереофоническая установка молодым голосом старую песню, хрипит в предсмертной агонии Афанасий…
…У Афанасия новенький паспорт. Первый. Афанасий идёт в трамвайное депо оформляться на работу. Теперь здесь целый отдел кадров. У начальника кабинет. В кабинете у стола квадратная фигура в зелёном сталинском френче. Выбритый шар головы лежит прямо на плечах френча и сверлит Афанасия маленькими глазками из-под безбровых дуг глазниц. Водянистые эти глазки упрятаны в складки подглазных мешков. Крупный ноздреватый нос нависает над еле заметной безгубой прорезью рта. Афанасию кажется, что на этой голове вообще ничего не растёт. Разве что из ушей, оттопыренных лопухами, и больших сплюснутых ноздрей…
…«Што, демобилизованный? — спрашивает голова, не меняя своего положения. — Эт-та хорошо. Люди нам нужны. Восстанавливать разрушенное хозяйство. Тута работал?.. Эт-та хорошо… Воевал значица… Награды правительственные имеешь… Эт-та хорошо… А мне вот не довелось… Нада жа комуй-то и кадрами ведать… Враг, вить, не дремлеть… Да и астма у мене… Врачи до фронту не допустили… Так вот. Бери анкету, бланки там всякие под биографию. Седай и строчи всё, как есть. Ручку имеешь? Нет? Што ж ты в Германии проклятой не разжился какой ни то есть самопиской? Тоже мне победитель! Х-хе! Вот тебе ручка. Там чернилка. Дуй. По быстрому. А то мне через час в райком надо. На совещание».
Пишет Афанасий, старается. Анкету заполняет — где и как служил, чем занимался до революции, был ли на оккупированной территории и не был ли в стане врага, контрреволюции, окружении.
…«Э-э-э! Да ты никак был здесь при немцах! Да ищо за границей на их работал! Не-е, не место тебе в нашем боевом колектифе. Мало ли, што потом воевал. Да и воевал-то всего день, как сам пишешь… Хто тебе сюды на работу брал в 44-м? Што? Марк Лазаревич? Тем паче. Космополит он безродный. Ещё на иностранных буржуёв работал до революции. Ихний ставленник. У ево ищо открылись сродственники за границей. Ослобонился наш здоровый колектиф от энтой нечисти, к счастию. Взяли ево ищо в том годе. Видать, ныне гдей-то лес рубит. Пущай поработаеть на социализьм, иде Макар телят не гонял. Гад! Хе-хе-хе… Так што тебя, как ставленника энтого вражины не возьму. Для того здеся и сидю на кадрах, штоб бдеть!»
Съёжился Афанасий. Гадко стало на душе, будто вновь на аппеле побывал. Смотрит на него с портрета с укоризной Генералиссимус и кажется Афанасию, что покачивает он головой и голосом кадрового начальника приговаривает: «Нехорошо, товарищ Сиротин, в оккупации ты был, на немцев работал, против нас значит, против своего родного народа. Не подсказала тебе твоя совесть, как Олегу Кошевому или Саше Чекалину вступить в борьбу с оккупантами. Нехорошо…».
…Идёт Афанасий улицей, никого не замечает. На душе камнем лежит обида. Уж месяц ходит он по кадровым отделам заводов и фабрик — нет, не нужны слесаря. Хочешь — иди грузчиком или на стройку.
«Так слесарь я! И радиомастером стал в армии. Удостоверение — вот оно! Нравится мне эта работа. Отчего же мне идти мешки таскать, когда профессия у меня есть нужная людям?» — спрашивает Афанасий. — «Не нужны нам ни слесаря, ни радиомастера.» — отвечают в кадрах, прочитав его анкету. — «А што ж объявление висит?» — «Старое оно. Взяли уж»…
…«Эй, служивый, ходи сюда! — зовёт Афанасия малый на одной ноге с сизым лицом алкаша. — Фронтовик?» — «Да как сказать», — объясняет Афанасий. — «Повезло тебе. Ещё «За отвагу» успел схлопотать. А у меня вот отняли. — Показывает на культю инвалид. — В 41-м. На Буге-реке. Тогда ить не давали наград, а только брали… Ноги, руки, жизни… Хе-хе-хе. Слышь, поставь шкалик за ради знакомства, а? Тя как кличут?» — «Афанасий». — «Ну вот, Афоня, и знакомы будем. Я — Фёдор, сын Фёдора. Бывший наводчик противотанкового орудия. 45 мэмэ. С первого выстрела не попал в гусеницу — жми в сторону, забодаеть. Одним словом, орудие — смерть фашизму, пиздец расчёту!.. Так что, гвардеец, ставишь шкалик?» — «Пошли, Фёдор Фёдорович. Только где пить станем?» — «А вон в том кульдюме. Забегаловка такая. Борисыч наллёть и хлебца с селёдочкой дасть закусить. Душевный человек. Не дасть погибнуть. У ево тож одна нога. Тольки левая… На Одере оставил. В танке горел. Наград — полна грудь. Жалко, ежели посадять». — «За што посадят?» — «Как за што? Работа опасная у ево. Как у сапёра. Што ж ты думаешь, на горючке сидеть честно можно? Не-е… Да и нашего брата он жалееть. Даром, што жид. Об-бязательно какой-то из наших жа жлобов заложить ево. Так што пошли, Афанасий».