На печи было тепло, пахло жареными семечками. А в дымоходе завывала завирюха.
Шмарье все прислушивался к вою ветра в трубе и не мог уснуть. Что-то беспокоило его. И он сам не знал, что тревожит его больше, то ли что скоро должна ожеребиться кобыла, то ли льготы, которые дают колхозу, — все эти сеялки, культиваторы, трактор… Нет, что-то еще более важное беспокоило его, не давало уснуть. И, перебирая в памяти все события сегодняшнего дня, он вдруг вспомнил… «Ты не меня бил…» А может, только показалось?..
— Зисл… Что ты мне сказала, а, Зисл? — неуверенно спросил он.
— Ты о чем?
— Мне показалось… — Он не решался продолжать, боясь, что рассеется слабая надежда. — Нет, ты сказала… Или мне только показалось?.. — Робкие, несвойственные Шмарье нотки прозвучали в голосе.
Конечно, она сразу догадалась, о чем он спросил, но в сердце ее опять проснулась обида. Нет, уже не из-за пощечины, а из-за того, что в своем упрямом гневе пропустил он то, что стало теперь самым важным, самым главным в их жизни.
Она молчала.
— Ну скажи мне, скажи… это правда? Неужели правда? — Он осторожно прикоснулся рукой к легким завиткам на ее затылке.
И снова наступило молчание. Потом Зисл негромко сказала:
— Правда… И я хочу, чтобы ему было лучше, чем нам. Лучше, чем тебе и мне. Пусть он всегда живет среди людей…
1932