Её лицо в моей памяти теперь не казалось милым. Теперь, вспоминая Анжелу умом взрослого мужика, я понимал и наигранность ее чувств, и лживость ее слов.
Все встало на свои места давно. Когда я лежал в больнице с перебитым позвоночником, а она приходила ко мне реже сиделки, которой отец платил, чтобы мать могла хоть изредка отдохнуть. И всегда с новым маникюром, новыми духами, в новых нарядах.
Как-то, уже после развода, года через три — я начал передвигаться с костылями и был невероятно горд этим — видел ее однажды. Доковылял до перекрестка, направляясь в парк. Мимо пронеслась черная «Волга» с редкими по тем временам тонированными стеклами. Окно опустилось и я увидел свою бывшую жену. Вульгарно накрашенную, губы алые, как рана. Рядом такие же девчонки с сигаретами. Из машины донесся смех, потом громыхнула музыка: «Дым сигарет с ментолом»… Анжела с вызовом глянула на меня, будто хотела сказать: «Видишь как у меня теперь все хорошо?», и машина рванула с места, оставив меня в клубах выхлопа…
— Нет, Анжела, тебя больше не будет в моей жизни, — сказал я вслух и тут же увидел ее.
«Невеста» бежала ко мне по газону, наплевав на табличку: «Цветы не топтать».
— Владька! А я в окно смотрю, ты стоишь — куришь. Думаю, меня ждешь! — Анжела подбежала ко мне, в глазах блеск наигранной радости.
Она попыталась обвить мою шею руками, но я отстранился. Её духи — дешевые и приторные — резко ударили в нос.
Я ненавидел ее половину жизни. Потом старался забыть. Забыл. Но все равно никогда не подпускал к себе близко женщин. Всегда держал дистанцию. Любовницы были, но условия ставил сразу: на брак и любовь не рассчитывать…
Сейчас же смотрел на нее спокойно. Странно, даже злости не осталось. Абсолютный ноль, никаких чувств вообще.
— Все кончено. Мы расстаемся, — сказал равнодушно.
— Что?.. — прошептала она.
— Ты меня слышала, — я снова поднес к губам сигарету, затянулся.
Её улыбка застыла и нарочито медленно сползла с лица. На глаза навернулись слезы — крупные, аккуратные, будто специально выдавленные для эффекта.
— Как ты смеешь⁈ — трагично заломив руки, произнесла она, а я отметил отстраненно, что голос ее еще надрывно дрожит, но в глазах уже появилась злость. — Я все для тебя, а ты⁈
Дальше истерика:
— Ты ничтожество! Нищий! Так и сдохнешь в своей хрущевке!
— У нас «брежневка», — уточнил равнодушно.
Она задохнулась от возмущения. Видимо, не ожидала от меня такой холодности.
Не стал слушать, что она скажет дальше, не интересно. Бросил окурок и с силой вдавил его в асфальт. Потом повернулся и пошел прочь. Вслед мне еще неслись крики, но это уже меня не касалось.
Когда вернулся в квартиру, по комнатам разносился густой бас отца. За разговором с Анжелой я и не заметил, как он прошел мимо. А он, видимо, поделикатничал — не окликнул, чтобы не мешать, как он думал, «молодым»…
— Ого! — войдя в кухню, я увидел на столе пачку денег. — Откуда?
— Зарплату дали, — ответил отец. — Сразу за два месяца. Деньжищ море!
Он полулежал на стуле, держа в руках беломорину со смятой гармошкой картонного мундштука. Папироса не дымилась, мать строго-настрого запрещала курить в доме. Глаза отца блестели как у мальчишки, выигравшего рубль в карты. Я видел, как он горд собой.
— Мы теперь буржуи, Зинок, накупим всего! — Его голос гремел на всю квартиру.
— Накупим, как же, — проворчала мать. — В магазинах шаром покати.
Мать стояла у плиты, помешивая шумовкой овощи в сковородке. Потом накрыла сковороду крышкой, убавила газ и повернулась. Губы ее были поджаты.
— Ты талоны получил? — спросила она строго. — Деньги — это хорошо. Но что ты на них купишь? А на барахолке все дорого, — и вздохнула.
Отец махнул рукой, с папиросы высыпался табак, желтые крупинки смешались с крошками на столе:
— Да брось ты! Скоро все отменят! И жизнь наладится!
По радио заговорил Горбачев.
— Правильно его называют — Трепачев, — кривясь, заметила мать.
— О, Зинуль, я сегодня слышал, как песню на частушку переделали! — И отец, прочистив кашлем горло, довольно неплохо спел:
— На недельку до второго, закопаем Горбачёва. Откопаем Брежнева, будем жить по прежнему!
И они оба рассмеялись — звонко, по молодому. Но в этом смехе слышалась тревога, которую родители тщательно скрывали друг от друга.
Я смотрел на них — сорокапятилетнего отца с едва седеющими висками и сорокалетнюю мать с усталыми морщинками у глаз — и вдруг до меня дошло: а ведь они сейчас моложе меня!