В дальнейшем, когда были понастроены "храмы укрепления основ нации", я ежемесячно молился в них за победу японской армии. И эту мысль мне подсказал все тот же Ёсиока.
До событий 7 июля 1937 года мои личные и семейные дела не очень интересовали Квантунскую армию, но после начала военных действий положение изменилось.
До 7 июля мои родственники, жившие в Центральном Китае, обычно каждый год приезжали поздравить меня с днем рождения, а то и просто так. А после 7 июля командование Квантунской армии утвердило поименный список лиц, которым в установленное время разрешалось приехать в Чанчунь. К тому же, кроме моих близких родственников, остальные могли только отдавать мне честь, но не имели права со мной беседовать.
Вся получаемая мною корреспонденция проходила сначала через руки японцев — служащих Департамента двора, и уже только после этого Ёсиока разрешал или запрещал передавать ее мне.
Конечно, Квантунская армия знала, что я не мог выступать против Маньчжоу-Го, против Японии, но она все еще боялась, что я установлю связь и вступлю в сговор с Центральным Китаем в целях восстановления Цинской династии, что, конечно, было не в ее интересах.
В те дни было совершенно невозможно с кем-нибудь встретиться или получить письмо так, чтобы об этом не знал Ёсиока. Во дворце существовало жандармское управление. Никто из выходящих и входящих во дворец не выпадал из поля зрения жандармов. Они знали буквально все, что происходит во дворце, и я находился под строжайшим контролем.
То, что Ёсиока смог стать олицетворением Квантунской армии и проработал на своей должности десять лет, явилось результатом его очень больших способностей.
Авторы некоторых книг утверждают, что в Тяньцзине Ёсиока был моим хорошим другом, а потом стал советником Квантунской армии. Поэтому, когда Квантунской армии понадобился человек для "связи" со мной, выбрали его. На самом деле в Тяньцзине Ёсиока одно время вел беседы по текущим событиям, однако говорить, что он был моим хорошим другом, нельзя. Но если сказать, что он был другом моего брата Пу Цзе, то в этом есть доля правды. После создания Маньчжоу-Го Пу Цзе поступил в японское военное училище, в котором Ёсиока в то время преподавал военную историю. Почти каждое воскресенье он приглашал Пу Цзе к себе в гости и оказывал ему радушный прием. После того как они стали хорошими друзьями, Ёсиока сообщил Пу Цзе, что Квантунская армия хочет пригласить его в Маньчжурию, чтобы использовать для связи со мной.
— Такое предложение делает мне честь, — сказал Ёсиока, — но если я не получу звание старшего советника Квантунской армии, то не приму эту должность, потому что мои предшественники Накасима и Исимару не устояли в Маньчжурии именно потому, что не пустили достаточно глубокие корни.
Впоследствии, не знаю каким образом, но он добился желаемого. Квантунская армия назначила Ёсиоку старшим советником и поручила ему задачу связаться со мной. Перед отъездом в Маньчжурию он попросил Пу Цзе сообщить мне об этом и сказал:
— Если ваш брат сможет заранее приготовить мне кабинет для работы, то это будет для меня большой честью.
Я оказал ему эту "честь". Прошло много времени, прежде чем я понял, что он делал это, стремясь пустить пыль в глаза Квантунской армии, которая считала, что у него со мной были необычные отношения; передо мной же он бравировал формой старшего советника Квантунской армии. Таким образом, он изображал себя в выгодном свете перед той и другой стороной и извлекал из этого пользу.
Ёсиока очень любил рисовать тушью. Однажды он нарисовал картину, изображающую бамбук, и попросил Чжэн Сяосюя написать стихи к ней, а меня — сделать надпись (какую именно, я теперь уже не помню). Затем он подарил свою картину матери японского императора Хирохито — вдовствующей императрице, репродукция картины была опубликована в газете. Не знаю, с этого ли пошла слава о нем как о художнике, но но определенно сказать, что Ёсиока рассчитывал с помощью картины добиться не звания художника, а какого-либо другого более стоящего звания. После того как я побывал с визитом в Японии, вдовствующая императрица стала поддерживать со мной постоянную связь. Мы непрерывно дарили друг другу подарки, и все это делалось через Ёсиоку. После того как он подарил императрице свою картину, общение между Токио и Чанчунем стало еще более регулярным.
Конечно, то, что Ёсиока ежегодно ездил в Японию и поддерживал связь между императорскими семьями Японии и Маньчжоу-Го, он делал не по собственной инициативе. Но каждая такая поездка, как мне казалось, имела для него глубокий смысл. Однажды он увидел у меня приемник с магнитофоном. Словно увидев что-то необыкновенное, он спросил меня: