Боярин вздохнул, почесал под рубахой, вспоминая все новые и новые подробности своего переселения... Нет, все это было совсем не то, о чем ему нужно было говорить.
Не мог он рассказать о том, как безземельные воронежские мужики, обремененные семьями да вшами, совершили этот гигантский рейс вокруг Аравии и Индии в поисках новой родины - "садить села на сыром кореню", как в летописной древности. Какими райскими красками были расписаны им эти новые земли с саженными назьмами, безграничными покосами, тучнеющие под тяжестью своих плодов... И как велико было разочарование.
Лучшие земли были уже заняты сибирскими староверами, поднявшими по ста десятин и более. Вместо жирного российского чернозема - тонкие пласты перегноя, выпахавшегося в первые же годы, родившего только сорные травы. Вместо баснословных покосов - мокрый кочкарник, покрытый резучкой и кислыми злаками... А вода - каждый год сносившая в море плоды нечеловеческих трудов, а гнус - доводивший до бешенства людей и животных, а зверь - ревевший по ночам у самых землянок, - нет, это были совсем, совсем не райские земли!.. И тайга в ее буйном великолепном цветении, так глубоко поражавшая Сережу своим великолепием, - как хищный враг, как вор, противостояла людям.
- А где же тут Гиммеровские рудники? - спросил Сережа, глядя с невольной брезгливой жалостью на то, как развешивает Боярин на солнце вонючие ветошки, разминает пальцами свои потные, белые, грязные ступни.
- Какие там рудники! - безнадежно отозвался Боярин. - Железные, что ли? Да, доставали тут руду, копали ямы... отседа не видать их. Это - вон за тем хребтиком и туда подале, к святому Владимиру... Тут у нас святые все, вставил он с хитроватой усмешкой, и лицо его сразу было поумнело, но обычное выражение покорности и ленивого всезнайства тотчас же вернулось к нему. - У него все больше китайцы работали, русские мало. А как восстание пошло, и китайцы сбегли: должно, в хунхузы подались. Теперь все народное будет, закончил он не совсем искренне, желая угодить слушателю.
"Что, если бы он узнал, что Гиммер - мой дядя?" - подумал Сережа.
- А хунхузов тут много?..
- Какие там хунхузы!.. - с сомнением ответил Боярин, хотя дальше ему нужно было говорить о том, что хунхузов в этом году стало больше, чем во все прошлые годы. - Оно хотя, и вправду, се лето...
Но ему не удалось докончить: кусты с шумом раздвинулись, и Мартемьянов в теплой солдатской шапке, весь обливаясь потом, тяжело ступая своими чуть кривоватыми, вывернутыми ногами, вышел на дорогу.
- Э, вот она, благодать-то, где! - широко улыбнувшись, возгласил он приятным урчащим голосом, в котором слышались уже стариковские нотки, и подмигнул Сереже.
Сбросив ружье и котомку, он долго смотрел по сторонам, прикрывая рукой глаза и бормоча что-то себе под нос. И на его широком добродушном лице Сережа поймал выражение какой-то внутренней неловкости: беспокойного внимания, удивленной грусти. Мартемьянов точно искал или силился узнать что-то - и не мог, или узнавал - и поражался. Потом он опустил руку, но все продолжал стоять, задумчиво уставившись в пространство, и это новое выражение особенно не вязалось с ним: обычно он всегда находился в ладном неторопливом движении - всегда говорил или делал что-нибудь. Вдруг глаза его повлажнели. Он склонил голову и стал свертывать цигарку, руки у него дрожали.
"Да что это с ним сегодня"? - недоумевал Сережа.
- Вот ты насчет хунхузов спрашивал, - заговорил Боярин, вытянув босые ноги и лениво разглядывая их. - Се лето столько их нашло, что не только там гольду или газу, а и русскому проходу не стало. И откуда они только взялись?.. Старики бают, мол, восстание пошло, так инороды тоже взбунтовались промеж себя, вроде как бы и мы, и не хотят байту хунхузам платить, а хунхузы вроде бы пришли на усмирение. С этих инородов - и русских до нитки обдерут... Почему это со штабу с вашего приказу никакого нет? Насчет инородов этих?.. Выселить бы их, что ли?.. Тут и самим-то земли не хватает...
- Болтают дураки, а ты за ними - как попугай, а своей головы, видно, и нет!.. - вдруг со страшным волнением сказал Мартемьянов. - "Выселить"!.. Понятие иметь надо... - добавил он, едва сдерживая себя и густо багровея. Наш брат всегда вот так, - через некоторое время заговорил он, уже успокаиваясь. - Работать сами не умеем, да еще норовим на своего же брата верхом сесть: вали, брат Савка, у тебя и язык другой, и глаза косые, и пар заместо души!.. А ежели по-настоящему разобраться, народ этот куда лучше нашего - простой, работящий, друг дружке помогают, не воруют...
- Уж и не воруют? - усомнился Боярин.
- Ну, конечно! Наш брат разве поверит, чтоб на свете люди были, что и не воруют!.. А я вот тебе скажу...
Как все не очень далекие, но крепко убежденные в чем-нибудь главном люди, Мартемьянов любил поучать. Но он так верил сам в то, что говорит, и такой наивной важностью светились в это время его добрые синеватые глаза с простодушной пестринкой, что никто на него не обижался. Не обиделся и Боярин.
- Что ж, может, и зря болтают, - сказал он уклончиво. - Домой мне собираться пора, - солнце-то, вон оно где... - И, недоверчиво скользнув глазами по Мартемьянову и по Сереже, он потянулся за портянкой. - Обратно-то мне трактом придется: к обеду тут такой туман застелит - не вылезешь...
- Туман? - удивился Сережа.
- А вона. - И Боярин кивнул к морю, где вставала на горизонте мутно-серая пелена.
На этом перевале они и простились.
- Увидимся на съезде, - дружелюбно сказал Мартемьянов.
- Прощайте, товарищ Шпак, на съезде увидимся, - с чувством сказал Сережа и покраснел от жалости.
Боярин, плохо переобувшийся, так, что клоки его портянок торчали во все стороны, с готовностью совал им руку, выставляя бороду и вывороченное веко и смущенно потряхивая котомкой, которую он держал почему-то в той же руке, отчего выглядел еще бедней и нескладней. И когда Сережа в последний раз взглянул на его прямую костлявую фигуру, медленно спускавшуюся с перевала, махавшую руками и приседавшую на тощий, отвислый зад, - сердце у Сережи тягостно сжалось.
II
Перевал далеко уже остался за их спиной, когда Мартемьянов свернул вправо по широкой торной тропинке.
- Куда вы? - спросил Сережа.
- Ничего, здесь ближе, - не оборачиваясь, ответил Мартемьянов.
Сережа прибавил шагу и догнал его. Сбоку выскочили вдруг телеграфные столбы. Белые чашечки изоляторов то исчезали в листве, то снова сверкали на солнце.
Тропа круто свернула еще правее. Маленький человек, показавшийся из-за поворота, едва не наскочил на них. Он, как кошка, отпрыгнул в сторону, хотя нес на спине высокий тяжелый куль, какие носят женьшеньщики, и, прижавшись к кустам, недоверчиво посмотрел на встречных своими длинными косыми глазами. На нем была круглая шапочка с нитяной пуговицей на макушке, широкие шаровары из синей китайской дабы, а ноги были обуты в китайские улы, с ремнями до колена. Сережа принял его за китайца. Мартемьянов вдруг побледнел и всплеснул руками.
- Сарл!.. - крикнул он лающим голосом.
Через мгновение он и незнакомец, бросивший свой куль, стояли, обнявшись, похлопывая друг друга по спине и издавая какие-то ласкающие рычащие звуки.
- Вот не ждал! - кричал Мартемьянов. - Тьфу, черт! Да как же это ты?.. Вот ты, господи!..
А незнакомец по-детски улыбался и все повторял:
- Ай-э, Филипп... У-у... Филипп... Айя-хе-е...
Сережа, вначале испугавшийся немного, так и застыл на месте, держась рукой за винчестер.
Незнакомец, которого Мартемьянов назвал Сарлом, был уже в годах, но еще далеко не стар, - с крепкими скулами, искрящимися темно-зелеными глазами, резкими, как осока, с тонкими подвижными губами, то складывавшимися в детскую улыбку, мгновенно освещавшую его скуластое бронзовое лицо, то принимавшими прежнее твердое и самолюбивое выражение.