Известно, что перемены труднее всего даются подросткам: в этом возрасте человек больше всего зависит от компании. Сначала Мария бузила, требовала отправить ее назад, к стальной печорской воде, к мутной сыктывкарской водке, к телеящику, сияющему звездами российского гламура, но главное — к привычной музыке. Именно музыки ей отчего-то недоставало больше всего: русской попсы, русского рока — рока не в смысле судьбы, а в смысле — грохочущего, завывающего, матерящегося, речитативящего, бессмысленного шума. Впрочем, кто знает — возможно, именно этот шум является одновременно и русской судьбой?
Так или иначе, но, устав пробавляться привозными дисками, юная Мария Мюллер взяла в руки гитару и превратилась в Машу Шалую — солистку непризнанной берлинской панк-группы «Smerd», составленной из таких же, как и она, ублюдков внебрачных исторических связей между доверчивой простушкой Европой и российским быком-беспредельщиком. К сожалению, удача не сопутствовала ни солистке, ни ее «смердам»: десятилетняя история группы могла похвастаться лишь несколькими провальными альбомами и пьяным субботним лабаньем в эмигрантских кабаках. Поэтому Чичкофф с легкостью завербовал Машу взамен на обещание взять музыку группы в качестве фонограммы для фрагментов шоу с Машиным участием.
Несмотря на примерно одинаковый возраст Веры Павловны и Маши, не могло быть никаких сомнений в том, кто именно играл первую скрипку в этом дуэте. Патлатая дива берлинского андеграунда, затаив дыхание, смотрела в рот лощеной москвичке. Большую часть времени соседки по каюте были заняты составлением программы гарантированного успеха «смердов». Необразованная Маша именовала программу по-простому — раскруткой, Вера Павловна поправляла — бизнес-план.
Несмотря на очевидную глубокую заинтересованность в разговоре, проявляемую обеими участницами, со стороны их обсуждения смотрелись скучновато. Женщины сидели, сдвинув головы и перебрасывались терминами нынешней московской деловой реальности. Только и слышалось — «пиар… наезд… откат… прессовка…» Возможно, это было бы занимательно для российских экономистов, но не для рядового зрителя. Из нескольких часов, отснятых мною на видео в каюте Маши и Веры Павловны, в дело могли пойти максимум две-три минуты.
Зато последний из неохваченных участников по имени Петро Бандура оказался источником множества замечательных кадров. До попадания в шоу Петро проживал в палатке на киевском Майдане. Как известно, эта площадь время от времени заполняется оранжевыми демонстрантами. Потом массовая демонстрация рассасывается, и на вахте остается небольшая группа самых упрямых оранжевых революционеров. Но и этим время от времени требуется отлучиться по собственным личным делам. И лишь поистине самоотверженные не уходят с Майдана вовсе. Назовем их хроническими оранжевыми революционерами. Понятия не имею, где и когда они справляют эгоистические нужды своего организма.
Петро Бандура был именно таким, хроническим. Чичкофф поселил его вместе с Герингом, уповая на то, что предполагаемая несовместимость скинхеда с оранжевым подарит нашему шоу немало выигрышных ситуаций. Кажется логичным, но на самом деле такой расчет вовсе не очевиден. Чересчур разные миры не входят в зацепление вообще. Нечего даже мечтать о настоящем конфликте между южноафриканским зулусом и, скажем, ирландским христианином. Зато поселите того же ирландского христианина-католика рядом с ирландским христианином-протестантом, и вы увидите, какие чертовы искры полетят.
К счастью, точек соприкосновения между Бандурой и Герингом оказалось существенно больше, чем различий. Как выяснилось, оба ужасно любили ходить строем, причем не просто так, а непременно к светлому будущему. Оба мечтали выстроить массы в колонну и так, колонной, маршировать, непреклонно сметая с пути любые зловредные помехи. Разногласия, если и были, касались сугубо частных вопросов, например, параметров колонны.
Петро отстаивал построение «двенадцать в ряд», упирая на то, что некогда сам Спаситель сформировал по тому же принципу первый ряд своего наступающего воинства. Тем самым Бандура как бы претендовал на определенную преемственность по отношению к великому образцу и даже временами намекал, что, мол, Сам так и продолжает шагать впереди в белом венчике из роз.
Подобные мотивы встречали насмешливо-враждебную, а то и злобную реакцию Геринга. Спаситель не являлся для него авторитетом в силу своего подозрительного происхождения. Напрасно отрицал обиженный Бандура наличие ядовитых корней в родословной носителя белого венчика: тренированный нос скина чуял миазмы проклятого племени даже сквозь толщу двух тысячелетий. По мнению Геринга, подлинно арийскую чистоту обеспечивало только построение по девять.
— Девять, и не иначе! — восклицал он, сжимая кулаки. — Священное число северных гипербореев, небесная цифра буддийских ариев!
— Фашист! — гоголем вскакивал навстречу врагу хронический революционер Петро Бандура.
— Коммуняка! — не оставался в долгу скин.
Но до драки дело все же не доходило: несмотря на бездонную идеологическую пропасть между числами девять и двенадцать, оба противника еще помнили печальные итоги последней неосмотрительной схватки их духовных отцов.
Так прошло несколько дней. Чичкофф безвылазно сидел в своей каюте. Я начал привыкать к слепящей голубизне, к покачивающейся палубе под ногами. Работы хватало: новые съемки, просмотр уже отснятого, подготовка аппаратуры, автоматики. Старый сухогруз, покряхтывая машиной, полз по спокойному океану, то и дело меняя курс, поворачивая то на запад, то на восток… Куда мы шли? И откуда? Какую цель преследовали эти внешне бессмысленные маневры, эта нелепая секретность? Запутать кого-то? Но зачем?
На пятый день плавания мы подошли к заросшему тропической растительностью небольшому островку и бросили якорь.
Чичкофф дал мне двое суток и шестерых тихарей для того, чтобы расставить по острову автоматические видеокамеры. В жизни мне не приходилось так много работать. Площадь острова не превышала четырех квадратных километров. В середине его возвышалась гора — по всей видимости, тот самый уснувший вулкан-папа, которому этот одинокий клочок суши был обязан своим происхождением. Крутые склоны вулкана были покрыты труднопроходимыми зарослями, что уменьшало полезную территорию как минимум вдвое. Зато ближе к берегу джунгли становились намного дружелюбнее. Я отметил для себя большое количество кокосовых пальм и веселый ручеек с хорошей пресной водой.
К нашему приезду на острове уже находилась бригада темнокожих рабочих с четырьмя надсмотрщиками-тихарями. В их задачу входила подготовка съемочных площадок: двух жилых лагерей для участников, а также большой поляны для проведения конкурсов. Три эти точки соединялись между собой прорубленными сквозь джунгли тропинками. Все это выглядело сработанным на славу; в ключевых точках тропинок, вокруг поляны и лагерей торчали наблюдательные гнезда и крытые помосты, установленные на развилках высоких деревьев, вершинах отдельно стоящих скал, а то и просто на длинных сколоченных вместе жердях. Кому-то это неприятно напомнило бы сторожевые вышки вооруженной охраны, но я не жаловался: трудно было придумать более удобные места для размещения моих камер.
На третий день две моторные шлюпки доставили на остров участников. Чичкофф еще на корабле разделил их на две группы, снабдив соответствующими головными повязками. В команду «красных» входили артистка Клара, кипрская Маргарита, Геринг, его сосед по каюте Петро Бандура, чукча Николай, Катя-Укати, Фима-покер и Джанки. Последнему, как видно, выдали дозу непосредственно перед высадкой, и его счастливая отрешенность явно раздражала остальных, мучимых понятным беспокойством.
Племя «синих» состояло из капитана Кузнецова, кримпленовой Вали, идиота Крыжовника, чеченца Ислама, москвички Веры Павловны с ее новой подругой Машей Шалой и двух близнецов-футболистов Муртаза и Георгия.