Младший брат Хижняка Лешка ошивался в банде некоего Потапова, бывшего дворянчика. Дурью его туда сманили, а чего с него взять? Восемнадцать лет мальчишке. Сколько его Василий уговаривал бросить Потапова, явиться с повинной. Плакал Лешка от жалости к себе, все обещал: вот-вот брошу. Но не ушел. Главаря боялся.
Напакостил Потапов много, за него взялись всерьез. Нагнали красноармейцев из губернии, пушки подвезли. А в селе знали, что Лешка иногда к старшему брату по ночам приходит, то бельишко сменить, то харчами поджиться. Ну и подкараулили его комсомольцы из сельской кимовской ячейки. Лешка сдаваться отказался, попытался пробиться в лес. Под окнами избы брата его и уложили, сам он успел двоих комсомольцев ранить. Остальные сгоряча чуть не пристрелили Василия, но одумались, повезли в уезд. За пособничество бандитам ему пять лет влепили и услали за Урал, тайгу валить.
Отбыл срок, вернулся, а жена за другого вышла. Родители умерли. Послонялся Василий с неделю по деревне и махнул опять в северные края, на этот раз добровольно. На севере он не прижился. Пытался там семью завести, но неудачно. В тридцать пятом снова приехал в родные края, в селе своем жить не стал, а перебрался в Приозерск, где устроился электриком на хлебозавод. Через год женился — вдову взял с двумя детьми, да своих двое родилось. Казалось, жизнь снова налаживаться стала, а тут сразу две беды. Сначала война, а потом злополучный пожар, за который грозил Хижняку сердитый следователь из НКВД чуть ли не расстрелом. Одно слово — невезучий, и всё тут...
Он рассказывал Свиридову увиденное тихо, почти шепотом, но тесно придвинувшаяся кучка отчетливо слышала каждое слово. Андрей не мешал им слушать, понимая, что происходящее ставит всех на одну доску.
— Вот такие дела, гражданин лейтенант, приплыли мы, как кур в ощип, — закончил Хижняк. — Кругом немцы.
Впереди, в стороне от грейдера, отчетливо лопнул выстрел. Через секунду — второй. И пошло. Загремело, заухало на все лады из всех калибров. Отдельных звуков среди непрерывного грохота уже не разобрать. Шальной снаряд упруго прошелестел над верхушками сосен и рванул рядом.
— Трехдюймовый, — пробормотал Хижняк, распластавшийся лицом вниз.
Остальные лежали скорчившись, прикрыв головы руками.
Бой продолжался часа два. С проселка не доносилось никаких звуков, похоже, немец, опрокинув наши части, прорвался дальше на восток, а вся свиридовская группа оказалась во вражеском тылу, вывести из которого своих подопечных шансов у него практически не оставалось. Один он их не устережет. Сегодня же ночью разбегутся. Хорошо, если самого чем-нибудь по затылку не тюкнут. А чего им терять? Сроки у всех немалые, а тут на́ тебе! Амнистия полнейшая. В Приозерске делать нечего, там немцы, позади тоже немцы. Куда ни кинь, везде клин, а выбираться надо.
— Собирайтесь, мужики! — бодро скомандовал он. — Хижняк, Коробков, берите раненого. Потом вас сменят.
Свиридов специально назвал эти две фамилии, зная, что оба они его послушают. Но просчитался. К носилкам подошел один Хижняк. Коробков с места не тронулся.
— Коробков! Вы что, не слышите?
— У меня ноги болят, — отозвался тот. — Что, моложе никого нет? Да и куда, собственно говоря, вы собираетесь нас вести?
— Надо разбегаться, — отрывисто проговорил Чесноков. — Или ты нас в Приозерск так дальше и погонишь табуном?
— В Приозерск мы не пойдем, — сказал Свиридов, стараясь казаться спокойным. — Мы пойдем к нашим.
— Каким нашим? — прищурился Чесноков. — Твоя власть кончилась, немцы теперь кругом. И власть, значит, немецкая. Ну, мне это до лампочки. Я с тобой не пойду, начальник, не по дороге! Документики можешь себе на память оставить. А мы с Петей своей дорогой пойдем. Да не гляди, не гляди на меня так. И автоматом не больно махай, мать твою так... У нас тоже кое-что есть.