— Эй, Свиридов, иди сюда! — позвал его Рогозин.
Андрей подошел к нему. В стороне от траншеи, возле крайних осин, лежали еще два тела, обмотанные грязными сбившимися бинтами. У одного из красноармейцев, молоденького толстощекого сержанта, почти до позвоночника было разрублено горло. Из раны бугрилась черная застывшая масса, а в траве, забрызганной кровью, валялась саперная лопатка с густо налипшими на штык темно-красными комочками.
— Лопатой рубили, — сказал Рогозин неестественно спокойным голосом, словно подытоживая увиденное, и шумно двинул кадыком.
Второго раненого немцы добили автоматной очередью в лицо. Нижняя вывернутая челюсть с выбитыми зубами торчала вперед, на месте глаз зияли две дыры, подплывшие чем-то студенистым. Подошел Гусь, братья Болдыревы. Несколько секунд молча смотрели на трупы. Сергей Болдырев вдруг беззвучно, по-рыбьи, зевнул, выпустил из рук палку-костыль и, зажав рот ладонью, спотыкаясь, побрел прочь. Потом остановился, его начало рвать. Андрей присел на корточки, закрыл изуродованное лицо красноармейца пилоткой. Пошарив под заскорузлыми от крови гимнастерками, достал два патрончика-медальона.
— Иванов Виктор Иванович, — раскрыв медальон, прочитал он на клочке тетрадного листа. — Саратовская область, город Балаково. Тысяча девятьсот двадцатого года. В случае смерти сообщить Ивановой Евдокии Степановне. Эх, Иванов, Иванов...
Записка во втором медальончике была залита кровью, разобрать ничего не удалось, кроме имени Федор.
— Господи, да что ж это делается... — бормотал за спиной у Андрея Никита Болдырев. Гусь, нахохлившись, замер рядом с ним, что-то яростно нашептывал, не разжимая губ, не глядя на остальных, только подергивалась щека.
Витька напоминал в этот момент сердито взъерошенного воробья перед дракой.
На округлом выбритом лице Коробкова был написан неподдельный ужас. Он дрожащими руками застегивал и расстегивал рубашку, не в состоянии оторвать взгляда от исковерканных тел. Рогозин казался спокойнее других. Оливковые глазки сощурены до узких щелочек, взгляд равнодушно застыл на видимой лишь ему точке над лесом.
Глава V
Убитых похоронили в той же траншее, накрыв тела рваной плащ-палаткой, найденной возле пушки. Карманы артиллеристов были вывернуты. Никаких документов, даже медальонов, не оказалось, оружие немцы забрали тоже. После долгих поисков удалось найти лишь несколько винтовочных обойм да ручную гранату без запала. Когда уходили, Рогозин обнаружил карабин с расщепленным прикладом. Замотав его обрывком телеграфной проволоки, убедившись, что затвор работает, он вызывающе посмотрел на Свиридова и закинул карабин за спину.
Ночевали опять в лесу, в зарослях молодого сосняка. Единственной шинелью закутали Бельчика, остальные разместились на куче соснового лапника. Андрей уже засыпал, когда Рогозин ткнул его локтем в бок:
— Эй, Свирид, спишь? Я тебе вот что хотел сказать. Бурый ведь к немцу подался. И меня с собой звал, хуже, говорит, не будет, им люди во́ как нужны. Шлепнул бы он тебя, начальник, если бы согласился с ним пойти, а так один побоялся.
— Ну, а чего ты с ним не пошел? — вяло отозвался Андрей, слишком измученный событиями, чтобы как-то по-другому отреагировать на его сообщение.
— Тебя пожалел! — съехидничал Рогозин. — Уйду, не волнуйся! Только не сейчас, рано еще. Да и не по дороге мне с немцами, как и с тобой, впрочем. Дотопаем вместе до линии фронта, а там видно будет. Ну, спи спокойно. Сегодня никто не смотается.
Ночью заморосил дождь. Все проснулись. Матерясь, жались теснее друг к другу. Дождь продолжал мелко и нудно сыпать. Коробков, а за ним остальные, стали расползаться под деревья. Андрей вместе с Гусем и Хижняком перетащили под разлапистую сосну Бельчика, сами устроились там же.
— Закурим, что ль, начальник? — сказал Гусь, придвинувшись к Свиридову. — Колотун, спасу нет. Так и чахотку в два счета схватить можно.
Андрей нашарил в кармане надорванную махорочную пачку, с общего согласия хранившуюся у него, и выделил каждому по щепотке. Для себя с Гусем он начал сворачивать одну на двоих, но пальцы закоченели — махорка сыпалась на траву. Гусь завозился, лягзнул зубами от холода, нетерпеливо спросил:
— Скоро ты там? Небось привык папиросы курить, с махрой дела никогда не имел. Дай-ка я сверну!
Андрей наконец свернул цигарку, прикурил, раза два глубоко затянулся. Разгоревшийся махорочный огонек осветил вздернутый нос Гуся, блеснувшую желтую фиксу.