Выбрать главу

— Мы молимся лишь нашему Господу...

«Не поможет!»

— Слова пророков истинны. Истинны пророчества Моисея...

«Еще немного, и вы сможете с ним пообщаться лично».

— Господь передал Тору Моисею. Тору изменить нельзя...

«Изменить нельзя, но уничтожить можно».

— Господу ведомы мысли всех и каждого. Господь награждает за добрые дела и наказывает за злые...

«Тогда Господь первый поймет, что я прав!»

— Мы будем ждать прихода Мессии...

«Долго ждать не придется».

— Мы верим в то, что мертвые воскреснут...

«Верьте сколько влезет».

Тохала Делит чувствовал себя превосходно. Сегодня, в последний день существования еврейского народа, он вспоминал прошлое. Он вспоминал, как готовил специально отобранных нацистов: Фрица Барбера, который стал доктором Мойше Гаваном, Хельмута Дорфмана, который стал Ирвингом Марковичем, Йозефа Брунхайна, который стал Эфраимом Хегезом, а также Леонарда Эссендорфа, который стал Беном Айзеком Голдманом. Он помнил, как они специально голодали, чтобы не выделяться среди уцелевших узников концлагеря Треблинка. Как им было сделано обрезание — символ новой веры. Как они на исходе войны превратились в евреев. Как они, благодаря уму и таланту, сумели пробраться в правительственные сферы. Как объединяла их неумолимая жажда отмщения и окончательного уничтожения всего того, что связано с еврейством.

Тохала Делит услышал снаружи хор. Собравшиеся пели один из своих мерзких гимнов:

Пока еще жив наш еврейский народ,

Пока не угасла надежда,

Мы знаем, незыблем наш славный оплот,

Сион нам сияет, как прежде.

Пусть злобные силы народ наш гнетут,

Евреи непоколебимы.

Что б ни было, мир и свобода нас ждут

Под небом Иерусалима!

Но Тохала Делит слышал совсем другие слова. Охваченный каким-то трансом, он стоял, покачиваясь, внимая иной песне.

Пока еще жив ваш еврейский народ,

Но это вполне поправимо.

Великого Гитлера дело живет.

Возмездие неотвратимо.

Не жить вам безбедно в Сионском раю,

Оставьте пустые надежды.

От собственной бомбы в родимом краю

Погибнете все вы, невежды!

Тохала Делит сунул руку во внутренний карман пиджака. Когда смолк хор, он вытащил черную прямоугольную коробочку, из которой торчали какие-то провода. Казалось, у него на ладони лежит гигантский паук-тарантул.

Тохала Делит был готов. Те, кто дал слабину, погибли. Он просто отшвырнул их с пути. Впрочем, ничего другого эти предатели и не заслуживали. Он превратил их в кровавые свастики.

Но теперь это уже не имело никакого значения. Миллионы мертвых евреев тоже не имели уже никакого значения. И даже двое живых американцев не имели значения. Имея в руках эту коробочку, он теперь отправит их на свидание с духом Гитлера.

Наступал Четвертый рейх. Рейх на небесах!

По ту сторону дверей из искореженного страданиями металла послышалось пение «Ани-Маамин». Зава Фифер, Йоэль Забари и все собравшиеся пели этот гимн, выражавший их беспредельную веру во Всевышнего даже в самые мрачные моменты жизни. Этот гимн не раз пели евреи, отправляющиеся в газовые камеры нацистских лагерей смерти.

Тохала Делит положил коробочку обратно в карман. По-прежнему сияя от радости, он вышел из мемориала.

Недурно, недурно. Этот гимн сейчас очень к месту!

Глава четырнадцатая

— Это ты решил так пошутить? — осведомился Римо, встретив Чиуна в вестибюле отеля «Шератон» — Труп посередине гостиной. И хоть бы кровь вытер!

Чиун сидел спиной к Римо, подставив лицо сквозняку.

— Меня уже тошнит от всего этого, — сообщил ему Римо. — Ты думаешь только о себе. И еще хочу сказать: ты мелок, мелок, мелок.

Чиун принялся изучать затейливый узор на ковре, что устилал пол вестибюля.

— Я все равно не уйду, — заявил Римо. Даже если ты решил поизображать из себя стену.

Римо уставился Чиуну в затылок и сказал.

— Отвечай.

Молчание.

— Ладно, — сказал Римо. — Я посижу и подожду, пока ты не ответишь.

— Отлично, — вдруг заговорил Чиун. Мы можем вдвоем посидеть и подождать, пока мне не доставят мои кассеты. Почему ты решил прервать мою медитацию? Тебя удивил небольшой беспорядок в номере? Твоя грязь?

— Моя грязь? Моя грязь? — взвился Римо. — Как ты смеешь называть это моей грязью?

— Грязь эта интересовалась именно твоей особой, потому что я, как ты выразился, слишком мелок. С какой стати грязи интересоваться мной?

Римо почувствовал, что у него сдавило горло. Он понял, что сопротивление практически бесполезно. Он решил капитулировать и замолчал.

Но Чиун не собирался сдаваться и спросил:

— А знаешь, чего ты не сделал?

— Чего?

— Ты не послал мое уведомление Норману Лиру, Норману Лиру.

— Если я отошлю письмо, ты приберешься в номере? — спросил Римо.

Последовал ответ:

— Если ты отправишь письмо, то я разрешу тебе убрать номер.

— А если я его не отправлю? — спросил Римо.

— Тогда тебе все равно надо будет чем-нибудь заняться. Уборка, например, превосходно отвлекает от всяких дурных мыслей.

Римо в отчаянии вскинул руки. И тотчас услышал негодующий голос Шломо Артова:

— Ага! Я же просил вас, молодой человек, вести себя почтительно по отношению к вашему отцу. Ну, что случилось?

— Да, — вступил Чиун. — Что случилось с тобой?

— Не суйте нос не в свое дело, — ответил Римо Артову.

— Я слышал ваш разговор, — сообщил тот. — Надо же такое придумать: кричать на родного отца!

Он обернулся к Чиуну и сказал:

— Мистер Лир, я выражаю вам свое сочувствие.

— Мистер кто? — удивился Чиун.

— А вам, Норман, — обернулся Шлома к Римо, — должно быть стыдно!

— Что это за лунатик? — обратился Чиун к Римо.

— Не обращай на него внимания, — сказал тот. — Что еще один бедняга, у которого вот-вот будет приступ астмы.

— Чепуха, — пылко возразил Артов. — В жизни не чувствовал себя лучше! Кха-кха-кха! — И вдруг с Артовым случился страшный приступ астмы. Он согнулся пополам, задыхаясь и ловя ртом воздух, и позволил Римо проводить его до конторки. Уверив, что скоро Артов почувствует себя гораздо лучше, Римо убрал руку с плеча бедняги, и вскоре заведующий отделом бронирования и в самом деле почувствовал себя несравненно лучше, несмотря на то, что способность говорить в полный голос вернулась к нему лишь две недели спустя.

Римо повернулся к Чиуну.

— Почему бы нам не двинуться наверх, — процедил он сквозь зубы, — где нам никто не помешает предаваться приятной беседе?

— Мне здесь нравится больше. Я посижу и подожду мои дневные драмы, — упорствовал Чиун.

— А вдруг Смит будет нам звонить?

— Ну и пусть. На сегодня с меня довольно психов.

— Я никогда не отправлю это письмо, — сказал Римо.

— Ладно, — проворчал Чиун. — Пожалуй, придется пойти и посмотреть, как ты будешь убираться. Я не могу тебе доверить даже пустяка, ты все равно где-нибудь да напортачишь.

Прежде чем они вернулись в залитый кровью номер, Римо остановился у киоска и купил чемодан. Когда он запихивал в него останки Ирвинга Одеда Марковича, позвонил телефон.

— Отдел уборки? — сказал Римо в трубку. — Вы убиваете, я за вами убираю!

На другом конце провода было тяжкое молчание. Оно давило, словно камень.

— Невероятно, но факт, Смитти, — сказал в трубку Римо. — У вас даже молчание какое-то кислое.

— Если бы я не видел вас своими собственными глазами, — сказал Харолд Смит, — я бы ни за что не поверил, что на свете бывают такие типы, как вы.

— Ну, что вы хотите мне сказать, Смитти? А то я вообще-то занят.

Римо переломил правое колено трупа, чтобы тот конец влез в чемодан.