Жуковский покачал головой.
— Хотя повешение считается и бескровной казнью, но все равно это было бы умножением крови на кровь… — мягко сказал он. — Это означало бы двойное запятнание драгоценной для нас памяти Пушкина. Мы уже вышли из той фазы развития человечества, когда месть, кровавая в особенности, считалась священным непреложным законом.
Гайде украдкой глянула на Эдмона. Разговор коснулся его «больного места». Как он отнесется?
— Месть не вычеркнута, господин Жуковский, из списка священных прав человека, как мне кажется… — неторопливо, обдумывая и подбирая слова, отозвался Эдмон. — Мстящий может покарать общество, не вникнув должным образом в его мотивы, но когда он, мстящий, ощущает себя орудием Неба, осуществителем Воли судеб — он бесспорно идет на любые последствия.
— Не значит ли это, что вы в какой-то мере оправдываете Дантеса? — слегка насторожился хозяин.
— О, нет, нимало! — граф протестующе вскинул руки. — Мне лишь подумалось, что нужны достаточные права для роли мстящего… И вот знаете, месье Жуковский, когда я ехал сюда, в Россию, я смутно мечтал хоть чем-нибудь или как-нибудь отплатить за одного из немногих великих людей мира, кого я знал лично и питал к нему большое уважение… За этого самого Наполеона Бонапарта, о котором вы только что говорили.
Жуковский прищурился, но не ошеломленно, как рассчитывал Эдмон, а с какой-то своеобразной хитрецой понимания.
— Вы меня этим не удивили, граф. Мне сразу подумалось, когда я услышал ваш титул, что вы должны самолично, или через вашего отца быть одним из тех, которые чем-то обязаны Наполеону… Сколько наделал он графов, герцогов, баронов! Да чего графов и герцогов — королей сколько сфабриковал после того, как сам произвел себя в императоры… Я сразу сделал предположение, что вашим графством и обладанием целого острова, пусть и не столь уж большого, вы как раз обязаны этому смелому и щедрому узурпатору, умевшему и подкупать и покупать людей. Граф Монте-Кристо — разве здесь не виден наполеоновский почерк?
Эдмон запротестовал:
— Он был лишь косвенным моим пособником. Ни титул, ни остров достались мне не от него.
— Но все же при его содействии, вы признаете? — подхватил довольный, хотя бы неполной своей догадкой поэт-собеседник. — Ну что же, очень естественно, что вам захотелось отблагодарить как-то, отплатить за него хотя бы маленькой местью. Надеюсь, вы не рассчитывали взорвать московский Кремль… — все с той же отеческой, дружелюбной иронией продолжал Жуковский свои расспросы, догадки.
Эдмон невольно рассмеялся, улыбнулась и Гайде.
— Мы были просто очарованы вашим Кремлем, месье поэт! — энергично ответил Эдмон. — Пробыв в Москве около недели, мы стали чуть ли не патриотами вашей страны. Более того, узнав о тяжелом преступлении нашего соотечественника Жоржа Дантеса перед русским народом, я глубоко задумался над этим. И вскоре у меня сложилось совершенно обратное решение. Осуществить месть не вам, русским, а именно этому отщепенцу, этому выродку нашей нации, лишившего Россию такого великого, дорогого ей сына.
Теперь Жуковский уже без всякой иронии, даже с долгожданным удивлением, наконец, начал вглядываться в неулыбающееся посуровевшее лицо Эдмона.
— Все это, милейший граф, нечто такое, чего я никак не ожидал от вас услышать… Одно дело — ваше сочувствие нам, соболезнование, высказанное вами в самом начале нашей беседы, ваше сожаление, что убийца Пушкина — ваш соотечественник. И совсем иное сейчас высказанное вами намерение — покарать его за это, отомстить за этот гнусный поступок. Я было думал, что вы имеете какие-то смягчающие его вину обстоятельства, пробуете чуть уменьшить тяжесть его деяния, и вдруг — полнейшая неожиданность! Вы намерены мстить ему за нас, русских! Если бы вы не произвели на меня сразу впечатление очень выдержанного, отнюдь не легкомысленного человека, человека, знающего цену своим словам и решениям, не бросающего слова на ветер, — я бы мог подумать, что вы, простите меня за столь дерзкое слово… Но нет, я вижу, чувствую по всему, что тут нет ни малейшей рисовки, фанфаронства или желания подладиться к нам, русским… Я чувствую вашу искренность, граф, и просто ошеломлен тем, что услышал. Сказанное вами столь удивительно, что я невольно хочу просить вас о разрешении передать это моему дорогому цесаревичу… Он любит Францию, хотя еще и не бывал там. Мы скоро собираемся туда с ним. Пока что он знакомится со своей родной страной, и я тоже имел счастье сопровождать его при этом. Ему будет приятно узнать, что вы, сын Франции, французский аристократ, так близко приняли к сердцу утрату России, тяжелейшую нашу утрату.