Сразу пролился свет на многое, и в первую очередь, на истоки бурной, под стать Отелло, ревности великого поэта «российского Шекспира», как называл его посланник Далиар. А также стали понятны и те удивительные воздействия, какие оказывала красота мадам Пушкиной на самых высоких и требовательных ценителей.
Молва, что сам русский император Николай Павлович Романов, был покорен этой редкостной красавицей, явным образом подтверждалась.
Вдобавок эта женщина обладала и сама чисто царственными, королевскими манерами: осанкой, высокородной небрежностью тона, величественным равнодушием к громким титулам. Во всяком случае, громкий титул «граф Монте-Кристо» по всем признакам не произвел на нее сколько-нибудь значительного впечатления.
— Чем могу служить вам? — бросила она своим незаурядным гостям трафаретную фразу. Она даже как будто забыла или не придала никакого значения переданному ей через слугу намеку о намерениях неожиданных гостей как раз быть полезными ей самой, послужить чем-то именно ей.
Эдмону пришлось очень осторожно повторить о предполагаемом родстве своем с Жоржем-Шарлем Дантесом. По мере того, как он излагал свои аргументы, мадам Пушкина все пристальнее, все внимательнее в него вглядывалась, словно тщательно проверяя или припоминая, где она могла видеть это лицо и не интриган ли он.
— Так вы считаете себя родственником человека, убившего моего мужа? — произнесла она, когда Эдмон закончил.
— Нет, мадам, — с наивысшей корректностью ответил граф Монте-Кристо, — пока еще только стараюсь выяснить, не являюсь ли я ему родственником? И что должно быть следствием этого?
— Если да, это не сделает вам особой чести… — презрительно бросила Натали Пушкина. — Не принесет и пользы, вероятно…
— Ни мести, ни пользы я не ищу. Но надеюсь, что могут быть оценены, по крайней мере, мои старания сколько-нибудь смыть с не чуждого мне имени Дантесов хотя бы частицу того позора и бесчестия, какое навлек на это имя злополучный Жорж-Шарль.
Теперь вдова поэта еще более насторожилась. Иностранец словно вторгался в ее внутренний мир, в область ее отношений с погибшим, в область того, что должно или не должно было быть…
Но она нашлась и тут:
— Мой незабвенный покойный муж, как я уже сказала, был по-детски доверчив. А буйное воображение поэта, как необузданный конь, мчало его, словно легендарный Буцефал его великого тезку Александра, когда тот был подростком — Александра Македонского, я имею в виду. — Снисходительно, опять-таки полупренебрежительно, пояснила она, чем слегка покоробила начитанную Гайде.
Гайде не преминула мягко возразить:
— Александр Македонский, мой земляк, все-таки обуздал и оседлал своего Буцефала, сделав его своим любимым конем, который верно служил хозяину во многих сражениях.
Вдова поэта поглядела на Гайде уже несколько по-иному: с чем-то вроде проснувшегося интереса.
— Вы правы, мадам, — уже не так надменно и сухо ответила она на эту реплику. — Мой, наш Александр, не сумел сделать этого с бешеным конем своей фантазии, со своим яростным воображением, и неизбежное произошло: бешеный конь примчал его к смертельной пропасти…
Эдмон нахмурился:
— Значит вы склонны какую-то долю вины возложить и на своего покойного супруга, мадам? Так ли я вас понял?
Вдова поэта заметно спохватилась не слишком ли много она сказала. Но снова нашлась:
— Я не отметила в самом начале, что доверчивое воображение мужа было болезненно-возбудимым! Не нужен был никакой хитроумный Яго, чтобы пришпорить смертоносного коня… Любой, даже совсем неумный враг мог добиться того, что случилось.
— Жорж-Шарль Дантес де Геккерен и был, как мне кажется, не очень умен? — наивно спросила Гайде.
Пушкина чуть помедлила и тихо ответила:
— В светской среде ум не всегда заметен, да и не слишком нужен. Его заменяет этикет. Мой муж и не любил за это дворцовый круг — там ему было трудно блистать своим умом, своим гением.
Эдмон задал еще один осторожный вопрос:
— Ваш муж мог вырвать вас из этого опасного круга, увезти куда-нибудь в Москву, которую он любил и где его особенно любили и чтили… Или в какое-нибудь из своих поместий.
— Он считал бы это бегством, капитуляцией перед светом, который он презирал.
— В таком случае, получалось вроде заколдованного круга, — пожал плечами граф Монте-Кристо. — Он презирал «свет» и «свет» его ненавидел, толкал его к гибели… И добился этого в конце концов.
— Могу заверить в одном, господа, — совсем уже сухо и холодно сказала вдова великого поэта. — Что я ко всему этому совершенно непричастна.