Эту болезнь мой бедный старший брат принял за проявление таланта и даже одно время заставлял меня писать акварелью.
После смерти отца наша многочисленная семья перенесла что-то вроде периода анархии. В то время и мы, пусть в какой-то степени, но стали господами-серветами. В саду особняка летними вечерами мы сооружали декорации, приглашали соседей и ставили драмы. Несмотря на то что я был самым младшим из братьев, я превосходил их в мастерстве. Я являлся декоратором нашего театра, а мое лицо и рубашка были постоянно вымазаны в краске. Однако мы не могли позволить себе быть расточительными, как господин Сервет, потому что отец, кроме всего прочего, оставил нам и свои долги. Поэтому через некоторое время наш старший брат решил покончить с этой анархией. Все, что имелось, было распродано, и каждый получил свою долю.
Я учился в старшем классе в лицее «Галатасарай». Однако, что из меня выйдет, было пока не понятно. Некоторые из моих родственников хотели, чтобы я стал военным. Наверное, это и было бы тогда самым правильным решением. Однако мой старший брат Селим с давних пор мечтал сделать из меня гражданского чиновника.
— Нет, нет, пусть хоть один из нас будет гражданским, — настаивал он на своем. — Поживем увидим, что из него получится.
Он возлагал на меня большие надежды. Он хотел, чтобы я на доставшиеся мне от наследства деньги поехал в Европу и там выучился на инженера или архитектора.
Около двух лет я прожил в Париже. Я был серьезным юношей, учился хорошо. Кроме театра я больше ни на что не тратился. Если бы смог еще немного задержаться в Париже, может, из меня что-то и получилось бы. Однако началась война. Запрыгнув в первый же поезд, я вернулся в Стамбул. Оттуда в армию, дальше — в поход на «Канал», а там — лагерь Зеказик и опять Стамбул…
Глава шестая
За долгие годы мои полки наполнились макетами. Иногда приходившая убираться мадам Ребекка, думая, что это игрушки, очень удивлялась, почему я их держу и не продаю. По сути, они и были моими игрушками…
В нашем лагере Зеказик английские надзиратели для сооружения бараков использовали пленных. За работу они давали им консервы, чистое белье, табак. Я решил им помочь в декорировании казино, которое они строили для себя. Они очень удивились, когда увидели, что я сделал из их казино при помощи разукрашенных ящиков из-под боеприпасов. Я их жалел. Они ведь тоже были своего рода пленниками этого лагеря. По вечерам, сидя в этом вымышленном казино, они пили и, представляя, что они на родине, веселились. За мою работу мне хотели дать денег, но я отказался. Но все же я нарушил свой обет молчания, который до этого времени настойчиво хранил, и попросил у одного офицера, говорящего по-французски, разрешения, чтобы из остатков строительного материала построить сцену. Вот так из моего увлечения декором родился наш театр в Зеказике.
Среди моего поколения, которое так и не смогло прийти в себя после этой войны, были славные ребята. У нас не было книг, и мы вспоминали то, что когда-то видели или слышали. По памяти мы даже поставили пьесу «Родина, или Сигнальный горн». Так этот театр спас наши молодые души от еще больших необратимых разрушений.
Надзиратели, приходившие по вечерам посмотреть на нас, не замечали того, что, несмотря на колючую проволоку и постовых, шагающих за ней, мы бродили по Стамбулу, Бурсе и Конье.
А в своем пансионе в Куледиби с начинающей седеть головой я занимался только созданием своих макетов.
После той ночи, проведенной в доме культуры, прошло около трех месяцев. На дворе стояла весна. Погода с каждым днем становилась все лучше. И вот в один из таких дней господин Сервет свалился, словно снег на мою голову.
— Задержался я, господин Сулейман, — произнес он, как будто мы договаривались о свидании. — Привести дела в порядок оказалось не так просто. Из-за имения в Сирии пришлось еще два раза в Бейрут съездить. Однако сейчас все в порядке. В течение нескольких месяцев поднимем занавес.
Я застыл на месте, как вкопанный. Мадам Ребекка, которая привела в мою комнату гостя, не отходила от дверей и, уставившись в пол, странно улыбнулась.
Господин Сервет с покрасневшим от волнения лицом схватил меня в охапку и, не сильно тряхнув, сказал: