— Сегодня двадцать пятое июля тысяча девятьсот шестидесятого года, понедельник.
Я сделал себе в памяти мысленную зарубку.
Значит в июле через десять лет тёмный эфир уже будет присутствовать на всей Палео-стороне, причём минимум несколько лет. Вопрос: сколько именно лет?
— А когда случилась катастрофа? — задал я следующий вопрос Троекурову.
И опять тот не сбавил шага, но голову в мою сторону всё же повернул.
— Какую катастрофу вы имеете в виду?
— Прорыв тёмного эфира через границу на нулевом меридиане, — обозначил я прямо.
— Это не катастрофа, голубчик, — веско возразил Троекуров. — Это стимул к прогрессу. Вызов. Возможность, если хотите.
Услышав его слова, Волот улыбнулся.
— Люди будущего оказались мудрее тебя, Гедеон. Что для одних катастрофа, то для других — стимул к развитию. Мне нравятся эти ребята.
Я не среагировал на очередной его выпад. Вместо этого опять обратился к Троекурову:
— Так когда случился тот самый стимул к прогрессу, Соломон-два?
— Эта дата высечена над входом в Музей Новейшей Истории, — ответил Троекуров. — Туда я не люблю заходить. Никто не любит. Там нас посещает иррациональное чувство грусти по утраченному. В Музее служит только один из нас, он сам вызвался на эту работу. Его зовут Соломон-четыре тысячи двадцать восемь. Он был эвакуирован из опасной зоны и спасён, как и многие другие.
Троекуров вытянул экзо-руку и указал на здание, к которому мы подходили.
Над массивным крыльцом с идеально ровной площадкой подъёма действительно имелась дата:
«18.09.1951».
Я чуть приостановился, внимательно всмотревшись в каменный барельеф над крыльцом, будто фотографировал его глазами, чтобы навсегда запечатлеть в памяти.
Восемнадцатое сентября.
Но главным здесь был не день, а год катастрофы.
1951-й год.
Выходило так, что тёмный эфир должен был прорваться через границу на нулевом меридиане не через десять лет, как я думал, а уже через год. Сейчас в реальном мире был сентябрь 1950-го года, а значит, у меня оставалось ничтожно мало времени, чтобы предотвратить катастрофу, как бы её тут ни называли.
Вместе со мной на барельеф с датой уставился и Волот.
На его лице заиграла победная ухмылка.
Он ведь тоже понимал, что остаётся всего лишь год до того момента, как его планы сбудутся, и тёмный эфир заполонит планету полностью.
— Не радуйся раньше времени, — процедил я. — Ничего ещё не случилось.
— Но ведь случится, — ещё шире улыбнулся Волот. — И я почему-то уверен, что когда мы выйдем из этой червоточины, то ты перестанешь мне мешать и лично отдашь мне всё, что нужно. И мою голову, и свою подружку Виринею. А возможно, даже лично поможешь прорвать границу на нулевом меридиане. Ты же видишь, какое прекрасное будущее мы можем создать. Плевать на нео-расы, люди тоже неплохо эволюционировали. Я уже сейчас чувствую твои сомнения. О да, ты сомневаешься, надо ли вообще со мной бороться…
Я не стал дослушивать Волота и, отвернувшись от него, спросил у Троекурова:
— А Изборск? Что известно про Изборск?
В человеческих глазах голема отразилась тоска. Это мне, уж точно, не почудилось. Тотальная печаль, горечь и утрата.
— Если хотите узнать судьбу Изборска и других городов Зоны ТЭ, то можете проследовать в Музей Новейшей Истории, — ответил Троекуров. — Вам всё расскажет Соломон-четыре тысячи двадцать восемь. Возможно, именно после этого вы примете решение воспользоваться программой «Спасение». Иначе всё будет для вас безнадёжным.
Любопытство в его глазах погасло.
Казалось, теперь ему глубоко плевать, кто я, откуда пришёл и что собираюсь делать. Для него существовало только два варианта насчёт меня: уничтожить или «спасти», то есть поместить мой мозг в такой же искусственный организм, каким он был сам.
И возможно, его внук Семён всё-таки погиб где-то в Изборске, кто знает.
Я не стал лезть голему в душу (какое странное выражение относительно голема) и первым шагнул на площадку, ведущую к дверям Музея Новейшей Истории.
За мной отправился Волот.
За спиной я услышал его голос — Волот обратился к Троекурову и его помощникам:
— Мы ненадолго, господа! Мой друг хочет культурно обогатиться в вашем Музее. Но потом мы обязательно изучим вашу программу «Спасение». Мне кажется, если любому из нас предоставить выбор: умереть прямо сейчас или жить бесконечно, то выбор будет очевидным. Согласны?
На это ему ничего не ответили, но мне снова почудилось, что мехо-голем Троекуров вздохнул. Тяжело и безрадостно.
Совсем не так, как полагается в прекрасном будущем.