Когда они вернулись и снова расселись вокруг стола, полковник Панаит хмуро проинформировал:
— Несколько минут назад из архива мне сообщили, что у них нет ни одного документа, в котором упоминалось бы о деятельности группы «Про патрия» и о процессе Кодруца Ангелини. И чтобы поставить все точки над «и»: в картотеке секретной информационной службы не фигурируют фамилии Ангелини и Рахэу.
— Я был уверен в этом, — сказал Фрунзэ, совсем не радуясь, что его предположения подтвердились.
— Практически, — с горечью констатировал Лучиан, — пока мы располагаем двумя основными документами: посланием Кодруца Ангелини и дневником его матери.
Полковник выхватил из стакана черный карандаш («Ого! — подумал Фрунзэ. — Шеф становится пессимистом».) и, повертев его, сказал:
— Есть еще один источник… О нем мне сообщили работники архива. В Бухаресте, теперь уже в качестве пенсионера нашего министерства, проживает бывший заведующий архивом секретной информационной службы майор запаса Санду Чампеля. Он работал в архиве до пятьдесят второго года. Мне порекомендовали поговорить с ним. Он не раз с готовностью оказывал помощь тем, кто к нему обращался… — Полковник замолчал, и в кабинете на некоторое время воцарилась тишина.
— Надо попытаться, — нарушил молчание Лучиан.
— Будто у нас есть другой выход! — вставил Фрунзэ.
Полковник постучал карандашом по дневнику Марии Ангелини:
— Читай дальше, капитан. Посмотрим, какие сюрпризы нас еще ожидают.
— «Одиннадцатое сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. До этого вечера меня никто не беспокоил в связи с конвертом Кодруца. И вот сегодня, в половине восьмого, пришел хорошо одетый господин, с виду очень интеллигентный. Он отрекомендовался Даном Ницулеску и добавил, что его имя, по-видимому, ничего мне не говорит. «Госпожа Ангелини, я тот самый незнакомец, который звонил вам в июне, когда велось следствие по делу Кодруца». Вспомнив, я расплакалась, хотя, считаю, что слезы в таких обстоятельствах неуместны: мать должна держаться стойко. Я взяла себя в руки и успокоилась. «Госпожа Ангелини, тогда по не зависящим от меня причинам я никак не мог лично явиться к вам или назвать себя по телефону. Это было категорически запрещено… Гибель вашего сына, поверьте, глубоко опечалила меня: ведь мы были хорошими друзьями».
Услышав, что он работал и продолжает работать в том же отделе, я попыталась узнать еще что-нибудь о процессе и об обвинениях, выдвинутых против Кодруца. Он знал не очень много. «Вы что-то передавали мне тогда от имени Кодруца. Значит, вы видели его как раз в те дни?» — напомнила я. «Нет, госпожа Ангелини. Я мог бы сказать вам неправду, но память о Кодруце не позволяет мне поступить так. Просьбу связаться с вами он передал через секретаря трибунала, имя которого я не могу назвать». Но кое-что в связи с обвинениями против Кодруца он все же сообщил.
Недалеко от Отопени есть местечко Лагервальд, где немцы соорудили крупную базу и установили секретную аппаратуру для обнаружения на большом расстоянии американских и русских самолетов. Поскольку Антонеску был союзником немцев, Кодруцу разрешалось посещать базу в любое время… Утверждали, что Кодруц выкрал оттуда что-то, но что именно, господин Дан Ницулеску не знал. Кодруцу не повезло, и немцы схватили его. Сообщение Дана Ницулеску заставило меня задуматься; я никак не могла понять, зачем Кодруцу понадобилось шпионить за немцами, если они были союзниками Антонеску.
Дан Ницулеску обещал мне, что, если теперь, когда война приближается к концу, ему удастся узнать подробности о процессе, он удовлетворит мое материнское любопытство. Когда я меньше всего того ожидала, он заговорил о конверте: «Госпожа Ангелини, я знаю, что в письмо, оставленное для вас Кодруцем, был вложен другой конверт. Я знаю также, что в нем Кодруц изложил свою последнюю просьбу — через двадцать лет передать конверт властям. Но в июле Кодруц никоим образом не мог предвидеть, что произойдет двадцать третьего августа, что на арену выйдут новые социальные силы». Я объяснила гостю, что не разбираюсь в политике, что не вижу никакой связи между событиями в стране и конвертом, который должен попасть по назначению лишь через двадцать лет… «Госпожа Ангелини, вы — монархистка?» — спросил он. «Я выросла в духе любви к стране, богу и королю». — «Тогда или отдайте конверт мне, или уничтожьте его сейчас, на моих глазах!» — «Почему?» — «Госпожа Ангелини, не исключено, что власть в стране перейдет к коммунистам, а если они придут к власти — монархии конец!» Я долго слушала его, пока не устала. На конверте Кодруц ясно написал: передать властям в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Он не уточнил, будут ли у власти коммунисты или либералы, будет ли страна монархией или республикой. Да я и не думаю, что мой Кодруц разбирался в политике. И поскольку господин Ницулеску доказал, что он знает, к кому обращался Кодруц, я тоже была откровенной: я категорически заявила, что не намерена уничтожать конверт, что бы ни случилось, и сделаю все, чтобы выполнить последнюю волю моего дорогого сына. Мой ответ рассердил господина Ницулеску, но он все-таки сказал, что восхищается мной, что узнает в моем упорстве упорство Кодруца и надеется, что я, несомненно, поразмыслю над нашей беседой и рано или поздно изменю свое решение. Уходя, он оставил мне свою визитную карточку и номер телефона. Нет, зря он надеется: я не изменю своего решения…»