Алексей Ерошин
Последний шаман
Солнце катилось к вершинам белков размытым оранжевым шаром. Силуэты старых елей на берегу быстро темнели. От реки потянуло промозглым холодом, и Николай зябко поёжился под электроодеялом, глядя, как Улькан выбирается из леса, согнувшись под охапкой хвороста. Старому эвенку было тяжело: мешала длинная оленья парка, лыжи глубоко проваливались в рыхлый снег, плоское бронзовое лицо лоснилось от пота. Николай с досадой покосился на свой промокший комбинезон, смерзшийся на снегу бесформенной глыбой.
— Однако, совсем замерзай, Нюкуландя? — участливо спросил Улькан, сбросив на снег свою ношу, — Сейчас отдышусь мало–мало, надеру бересты. Будем костёр делай. Мало–мало пьём чай, потом будем сушить твоя одежда.
— Н-ничего, ты за меня н-не беспокойся, — ответил Николай, стуча зубами, — И бересты не надо, клади скорей дрова. Я сейчас мигом разожгу.
Он достал приготовленную термитную спичку и приложил к запальнику. На конце спички тотчас вспыхнул ослепительно–белый факел, в несколько секунд воспламенивший сухой хворост. Качи, крупный кобель восточно–сибирской лайки, отошёл опасливо и лёг поодаль, щурясь на жёлтое пламя, от которого людям стало тепло и спокойно, как будто ничего и не случилось полчаса назад. Не было ни просевшего под нартами льда, ни чёрной ледяной полыньи, ни отчаянно выкаченных глаз тонущих оленей.
Улькан плотно набил снегом котелок и пристроил его над огнём. Потом оглядел задубевшую одежду Николая и с сожалением заметил:
— Эко! Совсем, однако, замёрзла, теперь когда высохни!
— Да пустяки. Мы очень легко отделались. Хорошо ещё, что снегоход непотопляем. Одежда — это ерунда.
Николай дотянулся до оттаявшего у костра регулятора обогрева комбинезона и переключил его на режим сушки. Комбинезон окутался облачком белого пара. На его потемневшей от воды поверхности появились и стали быстро увеличиваться светлые пятна высохшей ткани.
— Ты не переживай, что нарты утонули. Главное — спасли всех оленей. А нарты завтра вытащим. Непременно вытащим! Подцепим кошкой и вытянем снегоходом. Вот видеокамеру жалко. Её, наверное, унесло течением.
Старик покачал головой:
— Однако, дорогая вещь, твой начальник будет шибко ругать.
— Будет, конечно, но не это самое скверное. Пропали два дня работы, очень важные записи. Там было всё, что ты рассказывал и вчера, и сегодня, и ущелье, и закат в ущелье. А потом фантастический рассвет на реке, когда лёд пылал огнём и переливался всеми оттенками красного. И как ты скрадывал дикого оленя в распадке, и ещё очень много всего…
Улькан озадаченно пожал плечами:
— Сокжой, однако, всё равно уйди, что тут хорошо? Солнце весь день по небу ходи, когда вечер — всё равно спускайся. Закат каждый день бывает. Утром небо красное — дурной знак: ветер дуй, снег лети — пурга. А слова, однако, совсем пустяк, Улькан каждый день много говори. Старый люди все болтливый, прямо беда.
— Согласен, в жизни много похожих моментов, но ни один из них нельзя повторить дважды. А ведь это было так прекрасно… Ты помнишь? В узком просвете ущелья, как в прицеле, висело малиновое яблочко солнца. И отвесные скалы пылали багрянцем, точно клюквенные россыпи. И чёрный ворон кружил на фоне пламенеющего неба… Разве можно всё это повторить?
Старик задумчиво пригладил свою редкую седую бородку.
— Ты очень красиво говори. Слова твои — как вышитый бисером коврик–камалан. Однако, твоя правда. Всё так. Он ничего зря делай не моги. Всегда бери только хорошее, самое дорогое для сердца. Он бери твоя камера. Бери моя нарта. Там парка другая, мука, крупа мало–мало, всяко барахло. Другое жалко. Священная шуба, шапка и бубен — они тоже там. И ещё лапа медведя, амикана, которой бьют в бубен. Он всё отними.
— Кто же?
— Эко! Разве не знаешь? — простодушно удивился Улькан, — Старик уже говорил тебе. Это Харги, злой дух. Чужое горе ему всегда радость. Он сегодня ходи нашей тропой. Старый ворон не зря был в ущелье. Шибко худой птица. Это он зови Харги на наш след.
— Это очень плохо? — осторожно спросил Николай, боясь обидеть старика, почитавшего своих духов с самой искренней детской наивностью.
— Совсем худо. Ты видел всё сам. Ружьё осеклось. Дурной патрон попади, порченый. Самый сильный олень, орон, в трещину ногой наступи, стал хромой. Потом лёд совсем проломился. Ты свою камеру бросал, резал упряжь, спасал олени. Теперь весь мокрый. Вот как худо. Кто делал это? Харги, больше некому. Шибко хитрый Харги–дух, совсем, как раненый медведь, амикан. Улькана обмани. Шапки нет, бубен тоже нет. Теперь, однако, совсем не знаю, что делать…