– Обижаешь, начальник. В сигаретную пачку на сто пятьдесят метров. Ты ж не понял, нарезы остались. Ствол полируется вместе с нарезами – то есть, и канавки нарезов полированы идеально. Спецом притиру под этот ствол делал – ну это приспособа такая. В общем, бля буду, но я сделал шедевр. Я и магазины сделал почти оригинальные, на двадцать патронов, но они и разъем под магазин полностью совместимы с рожками от калаша. Мог бы и автоматический огонь сделать, но… Увы, надо было в рамках закона оставаться. Да, а оптика там божественная, двенадцатикратная переменка. Да, в реальном деле, может быть, перебор, но если стреляешь с пятидесяти метров в пачку сигарет – можешь выбирать, в какую букву попасть. Особенно если патроны использовать матчевые. Ну и планка Пикатинни, фонарик, лазерный прицел, боковой прицел, все дела.
– Интересно, сколько денег владелец на это профукал?
– Дохрена, – признался тот. – Тысяч шестнадцать. Баксов, в смысле.
– За эти деньги можно было бы купить крутейшую винтовку крутой фирмы, – заметил я.
– Я клиенту так сразу и сказал. Только он не хотел крутую винтовку, он хотел «Винторез». Только «Винторез» и ничего больше. И все, точка. Ну, фанат, наигрался в какую-то игру, откуда популярность «Винтореза» и пошла. И я ему сделал «Винторез» – настолько близко к оригиналу, насколько позволило законодательство, в чем-то даже превзошел оригинал.
Я снова вздохнул, наверное, с ноткой зависти: эх-х, как же мне не хватает моего «Винтореза», с которым я бегал в «Альфе»…
– Только это еще не конец истории, начальник, – сказал бандит. – Дело в том, что клиент не успел забрать винтовку. Я закончил ее за три дня до того, как мир накрылся медным тазом, и трындец случился аккурат за день до того, когда должен был приехать заказчик. Так что эта ляля до сих пор лежит у меня дома, в сейфе мастерской.
– Хм… Что ж ты ее до сих пор так и не забрал?
– А поди ж ты забери. Я же в городе жил, в самом, сука, центре миллионника. Поехал с друзьями в лес на шашлыки, обмыть завершение эпического шедевра – и тут-то весь этот вертеп и начался, так что домой я уже не вернулся. Тогда сам знаешь, что творилось в городе, а особенно в самом центре, туда если попасть – билет строго в один конец и поминай, как звали. А вот как сейчас – не знаю.
– А сейчас там не так чтоб очень опасно. Зараженных там не сильно больше, чем тут.
– Слушай, начальник… Давай ты меня отпустишь в обмен на винтовку?
– Снова попытка подкупа, да?
– Что значит – подкуп? Сотрудничество со следствием! Эм-м-м, вклад в материальную базу правоохранительных органов! А то ж не дело, последний мент… в смысле, шериф – и вдруг рассекает по округе с никчемной «сучкой»![1] Несолидно.
Снова вздыхаю: мне предстоит сделать сложный моральный выбор. Хотя… не так уж и сложно.
– Ладно, так и быть… Говори адрес.
И он сказал. И адрес,и как найти, и где лежат ключи от сейфа.
– Ну что ж… С учетом деятельного раскаяния, я приговариваю тебя… м-м-м… К тюремному заключению сроком семьдесят два часа. Срок начинается немедленно, за неимением тюрьмы отбывать наказание будешь в этом сарае. А я пока в город смотаюсь.
У него на лице выражение бесконечного облегчения.
– Да здравствует российский суд, самый справедливый суд в мире!
– Да ты издеваешься или просто рофлишь? Ладно, пофиг. И зажигалку сюда давай, мне же надо за тебя награду получить.
– Хы-ы. На, держи, хорошему человеку не жалко!
Я поднял с земли автомат, отодвинул засов и вышел из сарая, предварительно осторожно осмотревшись.
И как раз в тот момент, когда я собирался закрыть дверь, второй бандит, который уже почти не дышал, с протяжным стоном сел.
– Гарик?! – ошеломленно воскликнул осужденный.
Гарик в ответ только лязгнул зубами и повернул голову на звук.
И я закрыл дверь.
– Шериф!!! Шериииииииф!!! – истошно завопил бандит. – Это зомби!
– Не зомби, а инфицированный, – поправил я.
– Выпусти меня!!!
– Только через семьдесят два часа. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
С этими словами я подпер дверь обрезком бревна, валявшимся рядом.
Еще секунд сорок, пока обессилевший осужденный умудрялся как-то отбиваться от внезапно «воскресшего» подельника, я слышал вперемешку мат, благий и не очень, обвинения в бессердечности в мой адрес и увещевания в адрес Гарика.
– Где же, сердечный ты мой, было твое собственное сердце, когда в твоем присутствии насиловали только что овдовевшую девчонку…
А затем членораздельный мат перешел в нечленораздельные и совсем уже нечеловеческие вопли, которые, впрочем, скоро прекратились, сменившись характерным таким чавканьем.