— Иди, Анютка, иди, красавица, — напевно протянула она. — Посиди со мной, со старой, выпей рюмочку… Я им цветов принесла, — шепнула она, когда Аня подсела. — Митька мне пятерку сует, лешой. Оне у меня, гляди, стола не видно, двадцатку стоят, дак зачем мне деньги-то совать. У меня их незнамо сколько, денег-то. Я их на книжку кладу, чтобы похоронили как следует. А он мне деньги сует. Настроение испортил, паршивец. Давай-ка выпьем по маленькой.
В той половине, где веселилась молодежь, ненадолго затихло, потом раздался голос Зои, запевшей частушку:
Со двора пришли мужики постарше — отец Митьки, тесть, еще кто-то, кого Аня не знала. Евдоким Гаврилович, отец Митьки, увидев Аню, радостно хлопнул себя ладонью по груди, к которой были пристегнуты две медали.
— Явилась-таки… Это что ж ты к Груне пристроилась? Я тебе королевское место найду, милая.
— Не надо, Евдоким Гаврилович, — взмолилась Аня. — Мне и так хорошо.
— Нет, нет…
— Я очень прошу…
— Ну, если так… — утихомирился Евдоким Гаврилович. — Я на фронте, Анютка, нагляделся, как пичужки, вроде тебя на спине молодцов раненых таскали. Уважаю я тебя…
— Спасибо, — сказала Аня.
— Мать! — крикнул куда-то Евдоким Гаврилович. — Неси Анютке кушанье, да поживей.
И только он отошел, как сбоку придвинулась бабка Груня.
— Машка-то, говорят, в положении, — шепнула она. — Потому Митька с ней расписался, а так бы — ни за что… А твово кавалера Зойка окручивает. Гли-ка, прямо у него на шее висит, бесстыжая…
От рюмки портвейна у Ани зашумело в голове. Она плохо слышала бабку Груню, а слова, пойманные краешком уха, лишь рассмешили ее — какая свадьба без бабьих пересудов?
И все-таки Аня, забывая о еде, стала поглядывать в дверь, видела снежную торжественно-неподвижную даже в танце свадебную фату Маши, разметанные по спине длинные Зоины кудряшки.
Аня пока выбирала только девчат, словно бы оттягивая момент, когда ей на глаза попадется Федор. В ожидании этого момента у нее сладко и тревожно ныло сердце.
Бабка Груня, с любопытством наблюдая за ней, налила еще, и они, молча, понимая друг друга, чокнулись рюмками. Аня выпила, не жмурясь — теперь для храбрости.
Потом она встала, чувствуя внутри пустоту и легкость, подошла к порогу, громко, чтобы перекрыть музыку, крикнула клевавшему носом гармонисту:
— «Барыню»!
Аня умела плясать. Во всяком случае, в медучилище никто так не плясал, как она.
Движение в комнате разом прекратилось; все до того удивились неожиданно появившейся Ане, что тотчас послушались ее, отошли к стенам. Никита, стряхнув хмельную тяжесть, растянул мехи.
Аня пустилась по кругу. Она плясала одна, забываясь и не жалея каблуков, а когда пришла в себя, то не помнила уже, как долго пляшет. Остальные все еще стояли, не смея присоединиться, а только притопывая в такт, но потом девчата не удержались, одна за другой вышли в круг. Аня затуманенными глазами отыскала Федора, прощально взглянула на него, закончила пляс и опрометью бросилась на улицу.
Пробежав до пруда, она обернулась, заметила: от ворот отделилась и быстро двинулась в ее сторону тень.
Сама не зная зачем, Аня направилась вдоль пруда, шла от вербы к вербе, дотрагиваясь жарко пульсирующими ладонями до остывших деревьев.
Ночь, свежая, с половинкой луны в небе, еще не совсем загасила запахи дня, и сам день напоминал еще о себе красной ниточкой зари, протянувшейся над перелеском.
Аня, перед тем как расстаться с крайней вербой, прислонилась к ее толстому боку, передохнула. Услышав тихие, крадущиеся шаги, она пошла дальше — в поле.
Тянуло ее быстрее оказаться за перелеском — там озеро, там лодка с веслами, которые никто не убирает на ночь. Долго она шла.
Наконец увидела камыши, черную озерную воду, узкий заливчик, лодку, приткнувшуюся носом к берегу. Она почувствовала радостную слабость и не смогла заставить себя бежать дальше, когда позади совсем близко раздался топот…
Она долго лежала неподвижно, пытаясь найти запомнившуюся звездочку, но та уже затерялась среди других. Покой охватил Аню. И оттого весь мир ей казался убаюканным тишиной и согласием.
Всему свой черед. В свой черед придет утро, и земля пробудится ото сна, в лесу начнут перекликаться и перепархивать с дерева на дерево птицы. С рассветом, глядишь, сорвется с дальнего ночлега легкий ветер, и эти неслышные сейчас камыши весело зашуршат. Глядишь, с приходом дня подъедет сюда подвода, и этот стожок, давший приют двоим, погрузят и увезут, и останется здесь ровное место, и только память сохранит воспоминание.