— Господи, помилуй!..
Голова и спина у Ани взмокли, она знобно вздрогнула. Голос, повторившийся под мутной пленкой, показался ей знакомым. Уже не боясь промокнуть — больше некуда! — Аня на четвереньках подползла к старухе, чтобы ей не было одиноко и страшно. Она приподняла краешек полиэтиленовой пленки и ахнула: перед ней сидела бабка Груня.
— Баба Груня! — радостно взвизгнула Аня, тряся старуху за плечо.
Старуха с трудом открыла глаза.
— Ой, никак Анютка! — Она опасливо дотронулась до лица Ани, будто проверяя, не чудится ли ей. — Лезь, лезь сюда, доченька!
Аня влезла под навес, прижалась к теплому сухому старухиному боку.
— Дрожишь вся, — бормотала бабка Груня. — Зашибло тебя сильно…
Туча пронеслась так же быстро, как появилась. В траве еще белели не растаявшие градины; последние волны холодного ветра стряхивали с кустов влагу. Скоро посветлело над полем, опять стало тихо. В дымчатом прохладном воздухе широкими столбами повисли солнечные лучи. Круто изогнулась над лесом радуга.
Аня помогла старухе подняться, и они выбрались к дороге.
— Погоди, посидим немножко, — сказала бабка Груня. — Что-то сердце зашлось…
Аня подостлала пленку, сели.
— Вот так встреча, — покачала головой бабка Груня. — Как в аду кромешном.
— Куда же вы шли-то?
— Да в райцентр иду…
Она посмотрела в сторону районного поселка, скрытого от глаз клубящейся, громыхающей тучей, перекрестилась.
— Дрожишь вся, — жалостливо поглядела она на Аню. — Поесть, может, хочешь. Хлеб, соль, яички у меня вот тут, в узелке.
— Не хочу, баба Груня.
— Я-то думала, в дороге проголодаюсь. Нет. С утра маковой росинки не было во рту… Вчера-то две рюмочки с тобой выпила на Митькиной свадьбе — вся еда.
— Может, заболела… Я приду, посмотрю.
— Меня-то уж чего смотреть. Со мной все ясно — туда пора. Ты за молодыми смотри. Говорят, сын Сазонихи с палкой на двор вышел. Говорят, ты ему еликсир жизни достала.
— Да уж… — зябко передернув плечами, Аня вздохнула. — Жутко вспомнить.
— Ты, гляжу, сегодня совсем не в духе.
— В райздравотделе… разнос мне устроили.
— Это за что же? — придвинулась ближе бабка Груня.
— Храмцов Николай опять. Жалобу написал. Не жалобу, а эту — анонимку. Что я с работы уезжала самовольно, кавалера привезла в медпункт.
— Ах, Николка, сатана он, сатана. Что ему неймется? Сам-то он цельными днями пьяный в лопухах, когда фершалом до тебя был. Сняли его поделом. Горя он не хлебнул, во время войны рожу наел в тылу. Горе, милая, добру учит. Пишет, значит, чернила завелись. Пил бы он их заместо водки, сатана. А ты наплюнь. Возьми да сама на него напиши.
— Да что вы, — испугалась Аня. — Не то вы говорите, баба Груня.
— И то правда. Не напишешь, по глазам вижу… А ведь он чего только не выделывал на фершалской службе. Вот слушай. Это тебе небось уже рассказывали. — Бабка Груня коротко рассмеялась. — И смех и грех, ей-богу. Петра Рябого знаешь, ему нипочем с быком-трехлетком справиться. Дак вот он сторожем был. Банкет колхозный по случаю праздника устроили в клубе. Петро-то в ем не принимал участия, а после гостей столы сторожить остался. Пока до утра-то сидел, ведро котлет остатних ухлопал. Утром пришли, а он на стенку лезет, орет, как оглашенный. На живот показывает. Позвали Храмцова. Он пощупал, зенки зеленые вылупил и заявляет: «Рачок у него. В райбольницу срочно надо везти, на операцию». Бумагу выписал, Рябого в телегу положили и повезли. Операцию сделали, определили: объелся. Могло бы без операции обойтись… Слыхала небось? А все тебя подсиживает, норовит вернуться. Он же все лекарства, от которых в голове дурман делается, сам глотал.
— Он приходил ко мне, просил. Яйца, говорит, буду взамен носить. Наркоман настоящий.
— Вот-вот. Вот и наплюнь. Ты бы лучше совсем оттуда съехала. Какая жись с ним по соседству. Небось за каждым шагом следит… Я тебя хотела к себе позвать жить, да все кручусь-кручусь. Цветы растить, все равно что детей малых. Дом-то мой тебе нравится?
— Красивый дом, — кивнула Аня. — Симпатичный.
— Это мне покойный Мартын срубил, резьбой разукрасил. Мы с ним с детства знали друг друга, в Завидово жили. Мой муж еще в первую ерманскую погиб. С последней не дождалась двух сыновей. Дом немцы сожгли. Осталась я одна-одинешенька. В колхозе дояркой работала, орден мне дали. На дом скопила. Пятнадцать лет всего стоит скворешница-то моя.