Томас тоже держал дистанцию. С самого начала он твердо вознамерился остаться жить в доме «Четырех ветров». Ведь он был маминым наследником. И уехать — означало бы предать. Он решил почтить память умершей, оставшись в этом доме, но досталось это решение немалой ценой. Все вокруг, куда бы он ни направился, напоминало о ней. Он старался избегать резной лестницы в холле, старался не заходить в мамину спальню, однако часто оказывался на пороге собственной спальни, где стоял и смотрел на закрытую дверь в коридоре и горестно вспоминал свой провал.
Он снова и снова вспоминал все детали. И постоянно корил себя за ту или иную промашку. Пришлось очень долго будить ее, трясти за плечо, а времени было в обрез. Он слышал, как ходят внизу мужчины. Если б он действовал быстрее и решительней, заставил бы ее идти впереди, тогда мама успела бы спрятаться в тайнике, и мужчина со шрамом ее бы никогда не заметил, никогда бы не выстрелил в нее, никогда бы не забрал у него маму. А вместо этого ее закопали в черную сырую яму в церковном дворе Флайта.
Внезапно Томаса затошнило. Ноги подогнулись в коленях, такую слабость он ощутил в этот миг. Едва хватило сил добраться до ванной. Там он упал на колени, и его начало выворачивать наизнанку, так он и стоял, обхватив руками холодный фаянсовый бачок. Рвало бесконечно, до тех пор, пока уже нечем было рвать.
Вернувшись в спальню, Томас старался думать о чем-нибудь хорошем. Но проблема заключалась в том, что прошлое, проведенное с мамой, и ее смерть разрушили все приятные воспоминания. Нет, это просто невыносимо. Он снова выглянул в окно и попытался вспомнить, чем занимался когда-то на этой лужайке.
Во время каникул почти каждое утро шел он по этой лужайке к северной калитке, и Бартон трусил рядом. Шел Томас босиком, и крупный Лабрадор нетерпеливо рвался вперед и прокладывал ему тропинку в сверкающей росистой траве. Затем они выходили на берег. Там Томас подбирал какой-нибудь выброшенный волной обломок дерева и швырял его как можно выше и дальше. И пес послушно мчался по песку, затем с всплеском врезался в воду и каким-то чудом, как казалось мальчику, вырывал палку из водоворота волн и приносил хозяину.
Вечерами тоже имелся свой ритуал. Слова «пора в постель», которые произносила нежнейшим своим голоском леди Энн, превращали добродушного Бартона в волка. Он принимался угрожающе рычать, и, подталкивая носом, подгонял Томаса по ступенькам, а потом — и по коридору, к спальне. Протестовать и сопротивляться было бессмысленно. От этого рычанье пса становилось лишь громче, он даже угрожающе щерил зубы и успокаивался, лишь когда Томас открывал дверь. Бартон первым бросался к постели, вскакивал на нее, сворачивался уютным клубком и моментально успокаивался.
Томас страшно любил Лабрадора, собака отвечала ему полной взаимностью. Они были практически неразлучны. Сочиняя истории о том, как судьба забросила его на необитаемый остров, Томас всегда «брал» туда с собой Бартона. Тот составлял ему компанию, защищал от диких животных, пытавшихся напасть на их лагерь после захода солнца. Когда Томас воображал себя рыцарем Круглого стола, надевал шлем и кирасу, подаренные ему Джейн Мартин на день рождения, Бартон превращался в его боевого коня и красовался в специальных доспехах, пошитых из красивейшей шали леди Энн.
Шло время, Бартон старел. Ему уже далеко не всегда удавалось поймать палку, брошенную Томасом в море. Собака стояла у кромки воды и растерянно смотрела, как ее потенциальную добычу уносит течением все дальше и дальше. А длинный черный хвост, которым он прежде так радостно вилял из стороны в сторону, теперь висел безжизненно и неподвижно. В такие минуты Томасу становилось страшно жалко Бартона. Он обнимал пса за шею, зарывался лицом в густую шерсть, а потом шел жаловаться маме.
Ветеринар из Флайта послушал Бартону сердце и слегка покачал головой.
— Есть шумы. Вот таблетки, давайте ему и не позволяйте перенапрягаться. Он у вас уже совсем старичок, Томас. По нашим меркам ему под девяносто.
Под девяносто?.. Но Бартону никак не могло быть девяносто. Он был на три года моложе Томаса.
— Собачий век короток, дорогой, — пояснила леди Энн в машине уже по дороге домой. — Пусть живет нам и себе на радость ровно столько, сколько ему отпущено.
Через два месяца Бартон уже не мог подняться по лестнице на второй этаж. Томас подхватывал собаку на руки и тащил к себе в спальню. Как-то раз Лабрадор мирно проспал с ним в постели всю ночь, а на рассвете вдруг начал жалобно поскуливать. Томас бросился за мамой.
Утром Бартону лучше не стало, и они вызвали ветеринара на дом.
— Знаешь, с нашей стороны просто нечестно позволять Бартону так мучиться дальше, — сказала леди Энн сыну. — Ты же сам видишь, как он страдает, Томас.