— Хотелось бы начать с этого человека по имени Роузи, — произнес Майлз Ламберт самым дружелюбным тоном. — Вы говорили, что впервые увидели его у дома отца в Лондоне, верно?
— Да.
— В темноте?
— Он стоял под уличным фонарем.
— Спиной к вам, так?
— Да.
— И ни разу не обернулся?
— Нет, не обернулся. Иначе бы он меня заметил.
— Так что лица его вы не видели.
— В тот момент не видел, нет.
— Только затылок и часть щеки, где был шрам?
— Да, длинный и толстый такой шрам. И увидел я его лишь потому, что волосы у него были собраны в конский хвост.
— Да, да, именно. Конский хвост. Но ведь многие мужчины расхаживают с конскими хвостами, и шрамы имеются тоже у многих, не правда ли, Томас?
— Ну, не такие, как у него. Наверняка кто-то сильно полоснул его ножом по физиономии.
— Как драматично. Но суть совсем не в том, Томас. Я клоню к другому. Как вы можете быть уверены в том, что человек, убивший вашу мать, и тот мужчина, что стоял под уличным фонарем спиной к вам, одно и то же лицо?
— Я уверен, это был тот самый человек.
— Уверены несмотря на то, что видели этого человека всего несколько секунд через маленькую дырочку в стене шкафа?
— Я никогда не забуду это лицо.
— Итак, сперва вы видели мужчину со спины, а второй раз — всего лишь несколько секунд, пребывая в состоянии сильнейшего стресса и страха. И с легкостью делаете подобное заключение, основанное на весьма слабых и неубедительных доказательствах. Согласитесь, все это малоубедительно, верно, Томас?
— Это был тот самый человек.
— Вы делаете такой вывод лишь потому, что решили обвинить Грету Грэхем во всем, что тогда случилось?
— Нет.
— Потому что чувствуете себя виноватым, что не могли спасти свою маму от тех людей в то время, как спаслись сами? И вам нужно взвалить эту вину на кого-то еще, я прав? — безжалостно гнул свое Майлз.
— Нет, это неправда. Я все равно не смог бы ее спасти. Она бежала сзади. Это она втолкнула меня в шкаф. Я не закрывал дверцу…
— Все хорошо, Томас, — мягко произнес судья. — Постарайтесь успокоиться. Я понимаю, вам сейчас нелегко. Мистер Ламберт, я же вас просил. Не надо быть столь безапелляционным.
— Слушаюсь, ваша честь. Вот что, Томас. Я вовсе не хочу сказать, что именно вы виноваты в том, что произошло тем вечером. Ничего подобного, я далек от этой мысли. Я просто предположил, что вы можете испытывать чувство вины. Люди склонны чувствовать свою вину, если умирает кто-то из близких, пусть даже самой естественной смертью. Вы ведь понимаете, о чем я, Томас?
— Да, полагаю, что да, — нехотя ответил Томас.
— И если вы чувствуете себя виноватым, то испытываете потребность возложить эту вину на кого-то другого, я прав?
— Не знаю.
— Вы ведь тогда были настроены против Греты, верно? Еще до смерти вашей мамы?
— Ну, в каком-то смысле, да.
— В каком-то смысле… Уж не потому ли, что она вас отвергла?
Томас залился краской и промолчал. Потом против собственной воли обернулся и взглянул на Грету. Та не сводила с него пристального взгляда.
— Вы ведь понимаете, о чем я говорю, верно, Томас? Как-то в Лондоне она взяла вас на прогулку, а потом, в такси по дороге домой, вы говорили ей, что она прекрасна, объяснялись ей в любви, а она вас отвергла. Сказала, что вы еще слишком молоды. Разве не так, Томас?
— Да, — еле слышным шепотом ответил юноша.
— Я не расслышал, Томас, — сказал Майлз Ламберт. — Нельзя ли погромче? Я не ослышался, это было «да»?
— Да.
В зале воцарилась тишина. Спарлинг беспокойно заерзал на сиденье. Это открытие оказалось для него неприятным сюрпризом. В письменных показаниях Томаса об этом ни слова. «О чем еще мог умолчать мальчишка?» — с тревогой размышлял Спарлинг.
Прежде чем задать следующий вопрос, Майлз Ламберт выдержал многозначительную паузу, дал новым сведениям возможность укорениться в умах присяжных, убедился, что Томас почувствовал себя не в своей тарелке.
— И все это случилось менее чем за два месяца до смерти вашей матушки, не так ли, Томас?