Утоленный любовными ласками, я снова уснул.
Я не знаю, сколько дней продолжалось мое блаженство. Но, просыпаясь, я всякий раз обнаруживал себя окруженным женщинами и яствами, и вина было вдоволь, и все — самое лучшее. Мои раны зажили, суставы и сухожилия перестали болеть. Я понял затею герцога — стоило мне сказать несколько слов, и я бы получил все то, чем обладал сейчас, на всю оставшуюся жизнь в обмен на свою тайну. Герцог теперь не стал бы меня убивать. Почему-то я был в этом совершено уверен. Нужно было только начать, только подтвердить, или опровергнуть слова герцога. И он отослал бы меня в Палестину, и держал бы там, время от времени задавая вопросы, с каждым разом все более приоткрывая завесу таинственности. А может быть стоит согласиться? Может довольно страданий? Две трети жизни осталось позади. Неужели я не заслужил себе блаженства? Разве мало таких, кто презрев все условности и заповеди живут ради себя, не испытывая раскаяния и угрызений совести? И конец легкого пути светел. Зачем же терзать себя и выбирать тернии, когда есть возможность наслаждаться? Я возьму с собою вот эту, чернявую, с полными крепкими бедрами, и ту, у которой груди тверды, как яблоки, и так трепетно колышутся, всякий раз, когда она услаждает меня любовными ласками. И еще я возьму эту, русоволосую, у которой горячее, упругое чрево и неутихаемая страсть. Я отдам герцогу ларец с рукой Шарлеманя и уеду навсегда в Сирию, или Египет. И пусть мня, объявят мертвым в моем лене. И пусть моя семья, мои женщины, слуги и солдаты оплакивают меня. А я буду жить тихо и счастливо, в стране, похожей на рай.
Но когда я, повинуясь каком-то непонятному порыву, набрал воздуха, чтобы произнести сокровенную фразу, я вдруг ощутил некую цепь, которая в моей душе воспрепятствовала такому поступку, некий барьер, который я не мог перешагнуть. Хотя все мое существо желало обратного, но воля, которая не была моей волей, воспрепятствовала тому, чтобы я свернул со своего пути, где лежало так много мертвых. Подумалось — ведь Спаситель тоже просил своего Отца пронести мимо него чашу страдания, дать другую судьбу. Он понимал, что исход его земных дел определен, но просил. Он надеялся и тоже хотел покоя и тишины.
Я прогнал одалисок, вышвырнул из шатра кушетку и яства, сбросил халат. Нагой, как душа перед страшным судом, я остался в пустом шатре. Вскоре пришел герцог.
— Нет, — сказал я ему, — нет, нет, нет!
— Напрасно, граф, — ответил герцог, рассматривая мой пояс Иоанна, — жизнь стоит того, чтобы жить. Я вас действительно не понимаю, но очень хочу понять. Для меня вы — загадка, очень заманчиво разгадать вас. Я никогда не встречал человека, подобного вам. И знаю, что никогда больше не встречу. Несмотря на все, что вы сделали, я не могу вас казнить. Может быть, потому что я — молод и неопытен, а может быть, вы заразили меня своей чумой. Я много думал над нашим последним разговором и понял, что у вас, моего противника, необходимо учиться и взять как можно больше мыслей из вашего большого ума. Условности — пустое. Люди всю жизнь проводят среди условностей и догм, хотя для того, чтобы стать настоящим, совершенным властителем, необходимо отказаться от условностей, отринуть догмы и работать лишь собственной головой, осмысливая наперед, как в шахматной игре, каждое действие.
Я был обескуражен и растроган до слез. Мелькнула сумасшедшая, глупая мысль — неужели вот она, долгожданная развязка? Ах, как хотелось бы в это верить…
— Вас нельзя казнить, граф, — продолжал герцог, — Это все равно, что разбить камнем рог изобилия. Что получили евреи, казнив Иисуса? Они получили христианство, которое сделало их изгоями везде, где бы их племя не вздумало найти для себя обетованную землю. Что получу я, казнив вас? Ничего не получу, лишь потеряю земли и своих вассалов, которые наверняка восстанут, взбудораженные вашей казнью и отдадут свои лены под сень трона французского короля. У них сейчас есть прекрасная возможность это совершить, потому что месяцы пребывания в Шюре истощили мое войско, подорвали его дух. О моем угрожающем положении знают все в округе — от прачки до соседнего сеньора. Вы практически не сопротивлялись, когда мое войско подошло к вашему замку. Вы сдались на двенадцатый день осады. Просто сложили оружие. Вы не собирались драться, вы тянули время до 22 февраля, дня гибели вашей Гвинделины. Тогда мне наивно казалось, что я победил, сейчас я в этом не уверен. Вы живете в каком-то другом мире, неведомой жизнью. Вы сеете в своем Шюре колдовство. Здесь смерть витает в воздухе, она растворена в этой воде, в этой земле. Каждый день пребывания в Шюре уносит жизни нескольких моих воинов. И я не могу найти их убийц. Люди просто умирают — кто со стрелой в горле, кто с ножом в спине, а кто просто так — стоял в карауле и вдруг упал. Это хуже, чем война лицом к лицу с противником. Войско стоит, бездействуя, а кладбище растет. Солдаты боятся, рыцари негодуют, сдерживать их мне все труднее и труднее. Я думаю — что же будет, если я предам вас смерти? Смогу ли я вообще, вернуться домой? Я знаю, что жив до сих пор только потому, что такова ваша воля. Почему вы не пошлете своих невидимых убийц предать смерти и меня? Что останавливает вас? Ответьте, граф.