– Пусть ночью град их беспокоит, дорогая сестра, – сложила руки на столе Хельга, тщательно обдумывая складывающуюся ситуацию, – Мария, в грядущую седмицу коровы пусть доиться перестанут. На силы твои уповаем!
– Я привлеку к работе зайцев, за две седмицы крестьянам не видать и капли молока. С рассветом я приготовлю всё к событиям, – кивнула рыжая, словно оленёнок девушка. – Истоскуюсь я по вкусу молочка сладкого, но дело впереди страстей…
– Недолго будешь тосковать, если сладим споро! – ободряюще улыбнулась ей Верховная, прежде чем вернулась к распределению поручений. – Хелена, живущие в доме пусть распространяют тяжёлые думы и телесную слабость всем жителям. Кроме девочки. Мы с Терезой завтра наведаемся на воскресное служение. Во время проповеди жена старосты во власти видений тревожных окажется. Не сдержит ни жеста, ни крика. Устрашит она всех прихожан, предречёт великие беды и объявит виновной в том девочку. Патрисия, тебе поручаю быть к ней ближе всех! Присматривай, дабы не случилось душегубства и не нанесли урона непоправимого. До молодой луны осталось десять дней. К великому дню она должна быть достаточно опустошена, чтобы принять свою новую сущность!
Со следующего утра маленькая французская деревня окунулась в кошмар, сравнимый лишь с библейскими карами. Словно из рога изобилия, неприятности встречали на каждом шагу. Утренняя служба в церкви заставила истово молиться всех богобоязненных жителей деревни до самой ночи, после того, как жена старосты, словно бесноватая начала выкрикивать страшные слова, обещая невзгоды за то, что среди их паствы скрываются чёрные овцы. Выгибаясь всем своим телом до хруста, она вцепилась в запястье дочери кузнеца и не разжимала капкана пальцев, пока силы не покинули её и она не лишилась чувств. Бледную, икающую от ужаса девочку, судорожно высвобождающую руку из хватки неподвижных пальцев, все прихожане провожали очень нехорошим взглядом. Лишь две молодые женщины, одна из которых носила на голове траурный платок, смотрели на девочку с вежливым интересом.
Не успели страсти по шокирующей службе утихнуть, как все коровы, словно услышавшие предсказания старостихи, перестали давать молоко. Потеря разом всего молока деревни стала тяжелым ударом, от которого селяне могли не оправиться. До первого урожая оставалось не менее месяца, а все зимние запасы давно были съедены. Жизнь крестьян и молоко были связаны самым крепким узлом и такая потеря если не грозила голодной смертью, то пугала как минимум. Курицы исправно неслись, в водоёмах оставалась рыба, из соседней деревни удалось выменять очерствевшего пахучего хлеба на пару дней.
По ночам в домах росли угрюмые мысли, а ужас и безысходность давили даже самых веселых и непринужденных жителей. Хуже всего становилось после полуночи, когда небывалый крупный град начинал бить в крыши домов, словно требуя выдать чёрных овец, спрятавшихся в праведной пастве. Активные и игривые дети стали квёлыми и усталыми. Каждое утро их сил становилось меньше. Но угнетающая слабость пала не только на детей, даже молодые мужчины начали замечать, что здоровье стремительно начинает их оставлять.
Вслух никто ничего не говорил о маленькой Клодии, что по случайности оказалась на пути старостихи во время припадка, однако на дочь кузнеца с подозрением смотрели все. Пятнадцать лет, девка на выданье, собой хороша, но волосы эти рыжие и глаза такие серые… Со временем одни только взгляды начали вырастать в шепотки. Языкастые соседи прошлись по волосам, по веснушкам, по белой коже и всех родинках девочки. Ей припоминали каждое мгновение жизни, которое могло случиться вскоре до, после или рядом с какой-либо чертовщиной. А история её рождения, забравшего жизнь матери и вовсе начала обрастать страшными деталями. Мол, и скот в тот день бесновался, словно страшное что-то чувствовал, и луна была кровавая на небе, и чертей близ их дома кто-то видел. Люди жевали заплесневелый хлеб** и продолжали судачить.
Не избалованная лаской Клодия, после припадка жены старосты погрузилась в свой собственный персональный ад, когда только одуванчики могли выслушать её горькие отчаянные стенания. С пропажей молока, о ближайшем замужестве не могло быть и речи. Ни один селянин не желал иметь дело с «приносящей беды». Судьба открывалась незавидная: или в монастырь, если с такой дурной славой примут, или уходить в леса и не позорить семью, становясь старой девой. Отец и братья девочку не щадили, считая виноватой и в своих в чужих горестях. Отец не стеснялся девочку поколачивать, всё же не трогая лицо, чтобы «девка сохранила товарный вид» для случайного гостя деревни, которому её можно будет отдать. Старшие братья с нехорошими улыбками всё чаще стали зажимать сестру по углам, и, пока отец не видит, совсем не по-братски трогали формирующееся женское тело.