С трудом поднял тяжелую голову:
- Двух смертей не бывает, товарищ старший лейтенант.
Иванов вскочил как ужаленный:
- Чушь какая! Соображаешь, что несешь?
- Так точно.
- Попугай ты и есть.
В сердцах Иванов сдернул с окна солдатское одеяло, задул лампу и толкнул обе створки с такой резкостью, что они, спружинив, снова захлопнулись, дребезжа стеклами.
- Открой, дышать нечем.
- Есть открыть.
В канцелярию вливался синий рассвет. Волглый речной воздух вытеснял застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату - от пола до потолка, ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.
Кто-то протопал от склада с боеприпасами.
На станции Дубица, за заставскими строениями, отфыркивался и сопел паровоз.
- Товарняк, - неизвестно к чему сказал Иванов.
Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с места. Было слышно, как, набирая скорость, состав удаляется к Бресту, взревывая и грохоча.
- Ушел, - опять же непонятно обронил Иванов.
Новиков продолжал в бездумье стоять у края письменного стола, возле вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с вывернутым наизнанку правым рукавом. На душе было пусто. Он рассеянно взглянул на быстро вошедшего в канцелярию Голякова, привычно выструнил ослабленные в коленках ноги, но тут же ослабил их - ноги гудели, тяжелые, будто приросли к дощатому полу.
- Что за стрельба была? - спросил Голяков. - На вашем участке?
- На моем. - Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над схемой участка.
- Немцы?
- Начали они.
- Потом?
- Мы... Мы ответили.
Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти не изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда услышал дважды повторенное Ивановым "мы", не стал вникать в смысл - будто его, Новикова, это совсем не касалось.
- Темнишь, Иванов, что значит "мы"?
- Ну, я... - Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь с записями телефонограмм, скомкал ее, повторив тверже: - Разок пальнул. Они, сволочи, лодку прострелили... Но это не главная причина. - Он впервые посмотрел Голякову в лицо. - Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли его захватить. Верно? Могли. Запросто. Ну, я принял решение... Всякое действие лучше бездействия. Не так ли?
- Демагогия!
- Так было: немцы первыми подняли стрельбу. - Иванов разгладил скомканную тетрадь, задернул шторку над схемой участка. - Вот собирался донесение написать, а тут как раз вы пришли.
Будто очнувшись и враз отрезвев от дикой усталости, Новиков во все глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то сказать, не ему, начальнику заставы, а Голякову.
Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:
- Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!
- Пусть останется, - Голяков многозначительно улыбнулся, не удостоив взглядом обоих. - Донесение он хотел составить. Ха. Вы хотели донесение составить, а я помешал... Я всегда появляюсь не вовремя... Вот что, Иванов, вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что ли, служите?
- Через полчаса будет готово.
- Получаса мало. К донесению приложите чертежик места происшествия. Двух часов хватит?
- Управлюсь.
Но Голяков не торопился из канцелярии - достал папиросу, помял ее между пальцев и закурил.
Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои места. Он с совершенно отчетливой ясностью представил действия Голякова. Старший лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно, смакуя каждую затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже жалея его. Голяков прекрасно отдает себе отчет в случившемся, его не обведешь вокруг пальца - знает, уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир, даже совсем неплохой. Алексей от слова до слова помнил характеристику на себя, с которой при выпуске его ознакомили. Вся в превосходных степенях: "...В политических вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии и правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен..." А на выдержку?.. Ни слова правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так, Лешка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас Голяков докурит свою папироску - вишь, чернота под мундштук добирается. Пригасит в блюдце окурок. Пригасит - и будь здоров, Новиков, сдай автомат. Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается...
И тут же трезво, как после ушата холодной воды, другое пришло: "Ты-то при чем? Иванов вину на себя принял. То грозил военным трибуналом, из себя выходил. Сейчас... Черт-те что... Сейчас почистишь автомат, каши досыта налопаешься. И спать, без просыпу, пока не разбудят. А тем временем Иванова за шкирку..."
У Новикова сжало горло. Пошарил руками, будто искал, на что опереться, ни к чему щелкнул прицельной планкой автомата, вызвав у Голякова недоумение.
Знакомое ощущение, то самое, что подняло его, вдавленного в прибрежный песок, поставило на ноги в рост перед немцами и ошпарило спрессованным гневом и ненавистью, то самое чувство его захлестнуло сейчас, забило дыхание - как затянутая на шее веревка. Все внутри кричало.
Он подался вперед, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли в стиснутом горле.
- Я хотел...
- Докладывайте. - Голяков швырнул окурок в окно. - Только начистоту.
- Один я... Можете проверить оружие... - Новиков мельком увидел землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.
Начальник заставы угнетенно молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то и дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку - словно у него зубы болели.
- Продолжайте, - холодно сказал Голяков.
Все сильнее сжимало горло... Он не согласен со многим. Стыдно прятаться. Стыдно. Сколько можно! С какой стати изображать улыбку в ответ на пощечину! Почему?.. Товарищ старший лейтенант может объяснить почему? Почему мы закрываем глаза?.. Почему?..
Почему Богданьский не побоялся? Почему?!.
- Слишком много вопросов, младший сержант.
- Нас правде учили.
- Расскажете дознавателю вашу правду. Довольно болтовни!.. - Голяков не удостоил младшего командира вниманием. Хлопнул дверью.
- Мальчишка ты, Новиков, совсем зеленый... Ну, кто тебя за язык тянул!.. Много говоришь. В пятницу не рекомендуется. Вредно в пятницу несчастливый день. Как понедельник.
Издалека, из такого далека, что слова будто бы размывало, как на испорченной патефонной пластинке, Новиков скорее угадал, нежели расслышал голос начальника заставы, спокойный, неузнаваемо тихий:
- Не все черти с рогами, Алексей, не все. Бог не выдаст - свинья не съест. Голякову я тебя не отдам. Иди спать. Давай поспи, сколько удастся. Ну, давай, Алексей, спать отправляйся... Ни в кого ты не стрелял.
- Товарищ старший лейтенант, я не хочу...
- Кажется, ясно сказано!
- Да я...
- Разъякался.
- Выслушайте... Я сам за себя отвечу.
- Мне твое прекраснодушие ни к чему, парень. Ты это брось. Шагом марш спать! - И старший лейтенант вдруг заорал не своим голосом: - Спать!
Иванов отвернулся к окну.
От дубовой рощи или еще откуда затрещала ранняя птица - нелепый клекот с тонкими переливами, пойди разбери, какая такая птаха стрекочет. Иванов достал из ящика письменного стола лист чистой бумаги, карандаш и линейку с делениями, вывел на листе печатными буквами: "Схема", откинул голову и посмотрел издали, не замечая Новикова, скорее - не желая замечать присутствие постороннего человека.
Просто так взять и уйти Новиков не мог, хотя понимал, что старшему лейтенанту неприятно его видеть, может, даже противно. Давящее чувство вины перед командиром удерживало на месте, не позволяло отмерить три с половиною шага от вешалки до двери по затоптанному полу в желтом квадрате свежеокрашенных плинтусов. Виноват, ничего не скажешь.