При всем том он не сожалел о содеянном. Даже подмывало сейчас, не откладывая, сказать об этом старшему лейтенанту, заявить без околичностей, что, если снова окажется в такой ситуации, не позволит себя унижать, опять применит в дело оружие, уже не одиночным - автоматической очередью шуганет.
Но Иванов занялся делом. Близко наклонившись к столу, вычерчивал схему. Он решительно не хотел замечать присутствия Новикова. Конечно, не хотел. После такого - любой командир не захочет. Кому приятно, когда подчиненные плюют на твои приказы! Но тут же протестующе вспыхнуло в сознании: "Никто не просил брать на себя вину. Ни к чему заступничество. На допросе скажу следователю. Всю правду".
С этим решением пришло некоторое успокоение. Он не собирался идти на заклание, смиренно, будто овца. Следователю выложит, как было. И спросит почему нельзя сдачу давать, когда тебя кулаком по роже?..
- Разрешите идти?
От излишне усердного нажима в руке Иванова сломался грифель карандаша.
- Завидую тебе, - сказал он вдруг, кладя на стол карандаш, холостяк...
Сказал, как пощечину отвесил.
- Пожалуйста, не думайте... Я сам за себя отвечу и следователю скажу, как было. Не надо за меня заступаться, товарищ старший лейтенант.
Иванов странно посмотрел на него долгим и непонятным взглядом. Глаза у него были воспалены от хронического недосыпания.
- Приказы полагается выполнять, Новиков, - сказал он тихо, без привычной сухости. - Мы военные люди, на службе. Не у тещи на блинах. Незнакомая улыбка тронула его губы. - Я, правда, забыл, у тебя ведь нет тещи.
У Новикова от этих слов стиснулось сердце. Обычные, не очень понятные, они затронули душу, и от прежней ожесточенности следа не осталось.
- Товарищ старший лейтенант...
- Давай без лишних эмоций. Спать отправляйся. Успеешь пару часиков прихватить.
Спать он не пошел. Знал: ляжет на свою койку и будет ворочаться с боку на бок на соломенном матраце, как на горячих углях, перебирать события суматошной ночи, наново переживать их - до малейшего оттенка, вникать в произнесенные Ивановым слова и отыскивать потайной смысл.
Сказанное Голяковым было яснее ясного.
Спать не хотелось.
В комнате для чистки оружия он был один. Пахло ружейным маслом, махорочным дымом; терпковатый масляный дух напитал пол, стены, деревянный стол, весь заляпанный жиром, испещренный зазубринами.
Почистить оружие было нехитрым делом. С этим Алексей управился быстро. Без нужды прошелся по стволу автомата чистой ветошкой, собрал в обрывок газеты грязную паклю, принялся вытирать со стола кляксы масляных пятен.
За этим занятием застал его дежурный.
- Кто тут шебаршит? - спросил, будто оправдывался. - Чего не ложишься?
- Да так.
- За так ничего не дают.
- А мне ничего не надо.
- Так уж не надо.
Что-то он знал, дежурный, знал и темнил. Это чувствовалось по блеску глаз, по тону, по всем тем нехитрым признакам солдатской дипломатии, какие угадываешь сразу, с первых же слов, особенно когда у тебя у самого все обострено и натянуто, как струна. В таких случаях должно прикинуться равнодушным, пройти мимо, как будто перед тобою телеграфный столб. Уж тогда какой хочешь конспиратор не выдержит.
Новикову было не по себе, какая теперь дипломатия!
- Зачем пришел?
- Я, что ли, за твоего Ведерникова автомат стану чистить? Распустился...
- Что еще?
- Поднимай его. Пускай приведет в порядок оружие. В армии нянек нету. И денщиков - то ж самое.
- Почистит.
- Черненко из твоего отделения?
- Знаешь.
- Двух патронов не хватает в подсумке.
- Найдутся. Дальше?
- Дальше, дальше... - деланно рассердился дежурный. - А еще про тебя был разговор.
- Подслушивал?
- Голяков докладывал майору Кузнецову.
Под ложечкой екнуло. Самую малость. Нетрудно догадаться, о чем докладывал старший лейтенант Голяков начальнику погранотряда. Но догадываться - одно, знать - другое.
- Старший лейтенант в канцелярии?
- Бреется, - обиженно буркнул дежурный. - Лешк, - спросил, помолчав, ты чего натворил?..
- Для кого Лешка, для тебя - "товарищ младший сержант". Запомнил? - Он сам не понял, шутя ли обрезал парня, или всерьез. Но, впрочем, тут же смягчил свою резкость: - Ничего я не натворил, годок. Службу служил. Как надо.
- Голяков докладывал, вроде ты по немцам стрелял, на ту сторону, а старший лейтенант Иванов тебя покрывает. И еще про дознавателя чего-то... Это кто такой, дознаватель?
- Человек.
- Выдуриваешься. Баньку валять каждый может. К тебе с открытой душой, как другу...
В соседней комнате затрезвонил телефон, парень опрометью бросился к аппарату и через секунду в служебном рвении зачастил слишком громко: "Так точно!", "Никак нет!", "Есть!", "Есть, товарищ майор!".
Вот завертелось, без страха подумал Новиков. Страха он не испытывал. Верил в свою правоту. Почему верил, на каком основании - даже объяснить себе не мог. Пришла злость. Молчаливая, безотчетная злость.
- Майор Кузнецов! - испуганно сообщил дежурный. - Выезжает.
- Открой пирамиду.
- ...ажно страх, какой сердитый майор. Ажно в трубке гудело...
- Открой.
- ...велел вызвать коменданта с шестнадцатой.
- Помолчи, ради бога.
- Что теперь будет, Лешк? Нахомутал ты делов.
- Моя печаль.
- Твоя...
В тающем полумраке лицо дежурного выражало испуг и казалось неестественно синим от льющегося из окна синего отсвета зари. Парень, жалеючи, немного сощурясь, будто сдерживал слезы, следил, как Новиков поставил в гнездо автомат, помедлив, достал ведерниковский и, заглянув внутрь ствола, на место не поставил, потянул подсумок Черненко и тоже положил его рядом с автоматом на табурет.
- Подними обоих.
- Ну да... До подъема вон сколько! - Часы показывали половину четвертого. - Успеется.
- Иди подними обоих.
- Было бы чего. Делов-то пустяк.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вряд ли он сознавал, почему поднял солдат, не отоспавших положенное, поднял без кажущейся необходимости, проявил ненужную жестокость по отношению к близким товарищам, с которыми до вчерашнего дня бескорыстно делился всем, что имел - папиросами и халвой, купленными на небольшое жалованье отделенного командира, сокровенными мыслями, пересказывал содержание прочитанной книги, где мог, закрывал глаза на мелкие проступки и незначительные ошибки друзей, был с ними мягок и обходителен, как с второклассниками, а не с бойцами своего отделения. Еще толком не осмыслив происшедших в себе перемен, не обнаружив, когда сломались привычные взгляды и то настоящее, чем и в чем он жил повседневно до этого часа, приобрело иную окраску и особое значение, он, однако, с удивительной ясностью, понял, что отныне жить, как прежде, не сможет; как бы ни распорядилась судьба, чем бы ни обернулась стрельба по немцам - пусть даже судом военного трибунала, прежнее в нем навсегда отмерло.
Еще вчера или двумя днями раньше не пришло бы в голову будить - ни свет ни заря - утомленных людей. Пожалуй, он бы сам отыскал оброненные Черненко патроны, а то, гляди, заодно со своим почистил и автомат Ведерникова.
Сейчас он молчаливо наблюдал за ползающим по полу невыспавшимся Черненко, слышал за спиной сердитое сопение Ведерникова. В открытую дверь доносилось частое шорканье шомпола по стволу автомата, и не было ни капельки сожаления ни к одному из бойцов.
- Тэ ж мэнi зайнятiе придумав, - бубнил Черненко. - Тэмно ж, як у склепе, а воно, дывись, прыказуе... - По натуре веселый хлопец, Черненко зло покалывал своего отделенного карим глазом, открывая толстогубый рот и сердито бубня: - И чого б оцэ стояты над головою?
- Ищите.
- А я що роблю? Шукаю. Чы, можэ, кому-нэбудь здается, що я танцюю, то нэхай очi протрэ хустынкою... Ай, лялечки-малечки, - весело затараторил по-русски. - Вот вы игде прохлаждаетесь. - С этими словами парень нырнул под стол, завел руку в угол и в самом деле извлек два патрона. - Ваше приказание выполнил! - сказал дурашливым тоном, вскинул ладонь к козырьку воображаемой фуражки, но, остановленный многозначительным взглядом дежурного, опустил ее.