И в тот же миг ощущение беспомощности и глубокое отчаяние охватило меня.
Добраться до полосы после стольких страданий, после двух часов борьбы, из которых каждую секунду мы были на грани катастрофы, победить одно за другим тысячи препятствий, встававших на пути! С одним работающим двигателем! Найти эту полосу посреди жуткой бури! Иголку в стоге сена! Увидеть наконец ее перед собой, именно так, как диктуют правила захода на посадку. Едва не касаться ее рукой — так низко мы летели — и не иметь возможности приземлиться только потому, что ветер скоростью более 100 километров в час имеет самое худшее направление, какое можно придумать, — в спину!
Земля мчалась под крыльями, но у меня еще было время. Я мог выпустить шасси, закрылки, и, описав две выпуклые дуги, вновь вывести машину на полосу, коснуться земли и быть спасенным. Только бы ветер чуточку слабее или чуть другого направления.
— При таком ветре сесть невозможно!
Размеренность моего тона говорила о том, что я тщательно взвесил все «за» и «против» и решил «против». Это был окончательный приговор, и я доводил его до сведения Алькоба. Пытаться сесть при попутном ветре скоростью более 100 километров в час значило наверняка разнести машину вдребезги и усеять обломками посадочную полосу. Увиденный мною кусок посадочной зоны промчался в двух метрах под левым крылом. Машина уже была не самолетом, а снарядом, пушечным ядром, летящим над маленьким аэродромом. Снаряд этот почти у земли, все еще внутри ограждения, но вне полосы.
Впереди — ничего кроме неясных контуров, небольших клочков грязной, исхлестанной ветрами и бурей земли. Казалось, самолет движением вперед приподнимает завесу снега и дождя, которая тотчас плотно смыкается за нами.
Полоса исчезла позади, и началась прежняя, уготованная мне судьбой изощренная пытка. Тот грязный клочок земли, который я так жаждал увидеть и который, казалось, невозможно найти во время бури, эта земля обетованная явилась ко мне, но в тот самый миг, когда я едва схватил ее, незримая сила вырвала ее из моих рук.
Алькоб не шелохнулся на своем месте. Прижавшись к стеклу, он все всматривался вперед, искал препятствия.
Я, кажется, сидел неподвижно, стиснув зубы, не произнося ни слова. Полоса быстро исчезала за равнодушной завесой дождя и снега. Помню, мною овладело неодолимое желание разрыдаться и крушить все, что под рукой. Помню также, что я не сделал этого. Надежда потеряна. В последний миг партия проиграна. С уходившей полосой исчезала всякая надежда. Мускулы мои вдруг обмякли. Нужно ли еще бороться?
Именно в этот миг я совершил ошибку в пилотировании.
Изнуренный и подавленный безуспешностью своих попыток, я пустил все на самотек и ослабил нажим на педаль. В результате самолет резко развернулся влево, приняв неизвестное направление. Я видел, вернее чувствовал, угловое смещение. Градусов на тридцать одним махом. И ничего не сделал, чтобы исправить положение. Не единого усилия. Ограничился тем, что постарался удержать крылья горизонтально. Как сторонний наблюдатель, я бездумно следил за причудами машины.
И вдруг меня будто что-то толкнуло. Я снова рванулся к рычагам и немедленно восстановил наше положение. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову.
Отчаянный маневр
Вместо того чтобы вернуться на старое направление, я позволил самолету податься еще градусов на тридцать влево. Именно этого я хотел. Я постарался удержать машину на этом новом направлении. Бросив взгляд на гирокомпас, я запомнил цифру. Мы двигались по новой траектории, градусов на шестьдесят удаляясь от оси полосы.
Все произошло в несколько мгновений. Когда я снова выправил машину, мы были по другую сторону колючей проволоки, за пределами аэродрома. Прощай, аэропорт! Колючая ограда, столбы и крашеные щиты исчезли за завесой снега и дождя.
Мой новый маневр был основан на мысленном поиске другой, новой траектории захода на посадку. Насколько он осуществим, судить я не мог, ибо не знал местности. И конечно, не мог знать, есть ли препятствия на пути.
Маневр заключался в том, чтобы в течение примерно минуты, ориентируясь на приборы, лететь по выбранной траектории. Затем сделать разворот вправо и, следуя уже в обратном направлении, то есть против ветра, вновь отыскать полосу. Для этого необходимо добиться, чтобы навигационные приборы показывали курс 044 градуса, а радиокомпасы — ноль (на носовую часть машины).
Я знал, совместить это очень трудно. Надо решить бездну задач вслепую, в условиях отсутствия видимости, на сверхбреющем полете, ма одном моторе, который тянет в сторону и осложняет простейшие операции. Если удастся получить такое сочетание цифр на приборах, самолет замкнет петлю и снова выйдет на ось полосы, но с другой стороны. Навстречу ветру! И вот тогда мы сможем приземлиться!
Минуту самолет снарядом мчался вперед, непривычно заносясь в сторону из-за ветра, который теперь имел направление «три четверти сзади». Вцепившись в рычаги, я с новой страстью продолжал битву на расстоянии одного-двух метров от земли, практически ничего не видя впереди и силясь прижать самолет к земле, от которой ни я, ни Алькоб не хотели больше отрываться.
Когда, по моим расчетам, минута истекла (видимость была настолько плоха, что я не мог позволить себе даже молниеносного взгляда на хронометр), я начал выполнять вираж вправо. И понял, что неожиданно попал в новую западню. Как ни старался я жать на правую педаль, одновременно накреняя машину вправо, — все было напрасно. Разворот не получался, самолет, казалось, рыскал в стороны, но и только. Машина не хотела повиноваться. Осуществить разворот вправо было невозможно именно из-за мотора, который продолжал работать на предельном режиме и изо всех сил тянул в противоположную сторону. Я нажал ногой еще сильнее. Помог себе триммером руля направления, чтобы усилить эффект нажима ноги на правую педаль, и увеличивал одновременно крен самолета в ту же сторону. Безрезультатно! Машина не реагировала, только кабину будто как-то странно корежило. Комья земли проскакивали под самолетом на большой скорости, но теперь уже не вдоль его оси. Машину сносило. Жуткое, мучительное ощущение для пилота. Неясно, каким образом мы продолжали держаться в воздухе.
Время заставляло торопиться. Комья земли неслись под нами. Наш снаряд пожирал расстояние и уходил в сторону, совсем не по тому пути, который я выбрал. Во что бы то ни стало развернуть влраво. Срочно! Иначе не удастся осуществить задуманный маневр.
Самолет не повиновался, и я все сильнее жал на педаль и отклонял элероны. Мы летели совсем низко, поэтому для того, чтобы увеличить крен, пришлось подняться на два-три метра — иначе конец правого крыла задел бы землю.
Наконец я почувствовал, что самолет понемногу поддается, но так медленно, что вряд ли удастся вовремя перехватить луч радиомаяка, имеющий направление 044 градуса. Нужно еще увеличить крен! Опять мало! Разворачиваться быстрее, именно здесь и именно сейчас.
Пропадать так пропадать. Я решил довести маневр до конца, пренебрегая нормами безопасности и священными правилами пилотирования. Не колеблясь, я увеличил нажим на элероны. Два огромных крыла продолжали наклоняться, при этом они дрожали, издавая странный металлический шум под воздействием шквалов. Маневр стал крайне опасным — крен составлял девяносто градусов.
Хотя мы почти ничего не видели и, казалось, не ощущали крена, напряжение, в котором мы пребывали, стало нестерпимым. Земляные комья перестали убегать из-под фюзеляжа. На дикой скорости проносились они теперь почти у края правого крыла, под углом девяносто градусов! При таком крене и таком развороте мой взгляд на миг обратился к мертвому мотору, длинной белой гондоле, рассекавшей воздух и снег в необычном положении — точно надо мной. Над кабиной темнел неясный силуэт застывшего навсегда винта — длинные, тонкие черные руки, распростертые вверху, между небом и нами, застыли в безмолвном отчаянном жесте, который означал: