Просить помощи было бесполезно. И Марципан это тоже осознавала, потому не просила, хотя Меланхолии она была нужна и срочно. Просто чтобы оградить от новых ударов, попытаться заслонить её, в случае чего.
Через минут десять двери распахнулись — затолкали ещё человек шесть, с лязгом захлопнулись. Из-за обшарпанных, холодных стен слышались крики, стоны и ругань. Но даже эта ужасная давка, даже крики за грязными тонкими стенами не имели значения, когда Меланхолия положила голову на плечо своей девушки и позволила слезе выбраться, пробежать по щеке, упасть на чужую кожу тёплой каплей.
Снова ворвался ОМОН, снова куда-то погнали, на холодную улицу, к одной из стен внутри закрытого со всех сторон двора. Поставили к стене, отобрали парней, повели к противоположной. Разрешили повернуться — или им даже хотелось, чтобы девушки повернулись — приказали парням раздеваться:
— ...или просто штаны спустим, будете так стоять, — смех. — Смотрите, не обоссытесь только, суки.
Марципан тоже толкнули к парням, по сравнению с которым она выглядела совсем подростком, страх схватил за горло плотнее. Груди у неё, толком-то, и не было. Тело поджарое, совсем мужское, если не опускать взгляд вниз — даже не отличишь.
«Марципан будет холодно,» — какой-то далёкой частью сознания понимала Меланхолия, смотрела с прищуром от боли и страха, застывшая, ледяная, только надеялась, что на этом всё закончится, и их сгонят опять в камеру. Пусть давка, крики, но не надо бить Марц...
Сначала пронесло, парней поставили без одежды, в одних трусах, к стене на колени, врезали пару раз — по всем, но Мел видела только родную голову — заставили их стоять, подняв руки, уткнувшись в стенку. И Марц было холодно. Она сжимала стучащие зубы, мелкой дрожью разливалась мольба. Думала, что хуже уже не будет — простудиться точно уж не светит, но всё же ровные шаги омоновца в один момент остановились позади. Закрыла глаза.
Всё-таки заметили.
— Ты чё, блять, гендерно не определившийся?
— Определившийся, — когда её развернули на себя, сдавливая плечо. Прищурилась злобно, смотрела открыто в недоумённые глаза напротив. Омоновец прятался за маской, а Марципан стояла перед ним в своей привычной наглой манере и не испытывала и капли стеснения. — Шийся.
Сразу же почти Марц отлетела от стенки на землю, на неё обрушились дубинки. Опять боль, опять горящее огнём тело и контраст с холодом почти срывал крышу. Сжалась, не зная куда себя деть, старалась прикрывать голову руками. Больше всего на свете жалела, что эту картину видит Меланхолия и просила прощения. Хотелось оставаться сильной до конца, стойкой, готовой подхватить и подставить плечо. В конце концов — она всегда это делала. А сейчас оказалась униженной.
— Какого, сука... Тебе хера нормального дать, чтобы всю дурь из головы выбить?
Мел сжимала-разжимала кулаки и понимала, что нихера она не поняла. Вот вообще, блять, ни слова. И даже не хотела понимать.
— Попробуй, — привычку провоцировать и не держать язык за зубами не смог выбить даже Герасим, куда уж этим не-людям? — Только... Сука... Попробуй...
Бездумная злоба зацепилась за один из многочисленных отвратительных плевков.
— Че сказала?! Хренали ты там... — Омоновец ухватил её на подбородок, сжимая челюсти и приподнял над землей.
— Я. Сказал. Попробуй, — задыхаясь от гнева прорычала Марц, воспользовалась тем, что шлем на нём не полный, и с размаху приложила лбом в переносицу.
Разумеется, делать этого не стоило. Наказание последовало тут же — опять дубинки, сапоги, крик, который Марципан иногда не могла сдержать и тогда он выходил хриплым, пробирающим до костей. Потом подняли, откинули как мешок с картошкой в сторону девушек и полезли проверять остальных на предмет не определившегося гендера. Вдруг ещё себе игрушек найдут.
Меланхолия тут же сорвалась к Марц, села рядом на больное колено, обхватила раскрашенное синяками тело. Марципан почти не реагировала. Только сжала пальцами со сбитыми костяшками пальцы её и выдавила из себя ухмылку. Пусть Мел не увидит, пусть даже сама девушка крайне плохо её осознавала, главное — она была.
— Э, куда, бля?
На спину Мел тоже опустились дубинки, но она не ощущала этой боли, жмурилась только, вздрагивала, не хотела выпускать. Потянули за волосы, оттащили, она упиралась, почти рычала.
— Руки от неё свои убери, — беспомощно, яростно прошипела Марц в первых сумерках вечера. Хотела постараться встать, забить на настойчивую боль в грудной клетке, на холод, но тело подчиняться отказывалось. Дёргалось болезненными, редкими судорогами, жило само по себе и плевать ему было на чувства хозяйки, что драли душу.