- А как же вы попали в Польшу? - спросила дочка, стоявшая у окна.
- Кто? Я? - повернулся к дочке Буршин, и лицо его порозовело то ли от внезапного волнения, то ли от лучей заходящего солнца. - Видишь ли, какая история, - проговорил он после долгой паузы, - в Польшу я попал случайно. Поехал, собственно говоря, в командировку. Я часто тогда ездил в командировки. Мать вот помнит... Ну и тут поехал ненадолго. А меня там вдруг задержали. Приняли, как я понял, за шпиона, хотели даже посадить в тюрьму. Даже почти что посадили. Потом разобрались, судить не стали, но из Польши не выпустили...
- А потом? - спросил сын.
- Что "потом"? - повернулся к сыну Буршин.
- А потом - выпустили?
- Не то что выпустили, Мне самому пришлось бежать, хотя я занимал там впоследствии уже вполне приличную должность. Я же говорю, я работал бухгалтером...
- Так, так, - сказал сын, невесело усмехнувшись, и непонятно было, верит он словам отца или в чем-то сомневается.
- Вот так, - усмехнулся и отец, пожав плечами. - Одним словом, принял я за эти годы, как говорится, казнь господню. И там поляки меня преследовали, и тут я сразу же ввалился в неприятность. На границе меня чуть не убили, да и потом пришлось отсидеть в тюрьме, пока разобрались у нас, что такое я из себя представляю. На старости лет, вот видите, пришлось отсидеть в тюрьме в своем же родном отечестве...
- А в какой тюрьме, в каком городе? - опять спросил сын, но уже без усмешки, сочувственно.
- В двух тюрьмах я сидел, - вздохнул отец. - Последние месяцы я находился в Минске, в минской тюрьме...
- В одиночной камере?
- Нет, зачем! - будто растерялся отец. - Я в общей сидел, со всеми. Да и не все время сидел. Днем-то мы работали в мастерских. Щетки делали, умывальники, замки. Всякую мелкую работу исполняли. Я-то, правда, и в тюремных мастерских работал бухгалтером. По старой своей специальности. Одним словом, занимался учетом. Учетная работа...
- Это еще хорошо, - сказал сын.
А дочка вздохнула. И жена вздохнула.
- А Яша, значит, умер? - сказал отец. - Жалко Яшу. Ему бы сейчас было...
Но Буршин так и не успел подсчитать, сколько сейчас было бы лет его сыну Якову.
В комнату, не постучавшись, твердым шагом вошел в макинтоше и в шляпе чернявый молодой человек.
Буршин заметно встревожился, увидев незнакомого. Но тут же сразу выяснилось, что это его зять, муж дочери. Они недавно поженились, на той неделе.
- Жалко, я опоздал на свадьбу! - уже развеселился Буршин, здороваясь с зятем.
Зятю наскоро пересказали печальную историю тестя, только что тут рассказанную. И зять присел на стул, готовясь слушать ее продолжение. Он внимательно и удивленно смотрел на тестя черными выпуклыми глазами.
Буршин должен был еще объяснить причину своего длительного молчания. И он объяснил:
- Вы понимаете, я написал вам три письма. Вы мне не ответили. Ну, я решил, что вы переехали. И больше не писал...
Это было наивное объяснение, но оно как будто удовлетворило семью.
Только зять сказал Буршину:
- А я так считал, что вас и в живых уже нет...
Буршин печально улыбнулся.
- Я сам не надеялся, что выживу. Но вот выжил. Теперь все хорошо...
И в самом деле все было хорошо.
У Буршина были правильные документы. Он мог быть спокоен, что его не пригласят теперь в уголовный розыск. Он свое отсидел. Он говорил, что вот-вот поступит на службу, только бы ему вылечиться от этой проклятой болезни, от этой... малярии.
Жена накрыла на стол.
Буршин увидел плоское блюдо с синими цветочками, высокий голубой молочник, чашку с лепными птичками - давно знакомую ему посуду, приобретенную еще перед свадьбой, и испытал приятное волнение, как при встрече с живыми существами.
"Посуду сберегла, - подумал он про жену и почувствовал к ней еще большую нежность. - Хозяйка!"
Он сидел за столом по-домашнему, в нижней рубашке, ел суп и поглядывал исподлобья то на жену, то на детей, то на зятя и опять на детей. Дети-то какие большие, видные! Неужели это его дети?
После обеда он прилег отдохнуть.
А когда проснулся, ни зятя, ни детей уже не было. Был вечер. В комнате было тихо. В углу, под лампой, сидела жена и починяла его толстовку.
Буршин спросил:
- В ребята где?
- Ушли, - сказала жена. - Ваня пошел на собрание, а Надя с мужем - в театр.
- Мужа-то ее как зовут?
- Анатолий. Он же тебе сразу сказал...
- Я что-то не расслышал... Значит, Анатолием его зовут? Это хорошо. А чем он занимается?
- Он в аптеке работает.
- В аптеке? Ну что же. Это тоже ничего...
Буршин встал, умылся и сел около жены.
Казалось, после стольких лет отсутствия он должен был найти какие-то особенные слова для разговора с женой. Но слов таких не было. Он говорил о своей болезни, этой - как ее - малярии, и ему было самому противно слушать себя.
Никогда он ничем не болел и не любил говорить о болезнях. А тут такой разговор... Будто поговорить больше не о чем! Однако оборвать разговор почему-то было трудно. Он тянулся никчемно и долго.
Наконец жена начала рассказывать, где она работает.
В это время пришел Иван и вскоре Надя с мужем. Они пришли оживленные, веселые. Поели что-то на кухне и сразу же легли спать.
А родители все сидели и беседовали ни о чем.
Было у них, у родителей, что-то очень важное, что-то главное, как казалось им самим, о чем следовало бы рассказать друг другу. Но это главное как-то не высказывалось.
Буршин думал о женщинах, встречавшихся ему в разное время на его длинном пути. И сейчас ему казалось, что жена думает о них же и, может быть, хочет спросить его о них, но только не решается.
А жена, пожилая женщина, испытывала неловкость, вспоминая сейчас завхоза овощного треста. Ведь завхоз в свое время и на службу ее устроил кассиршей в магазин. Она могла бы замуж за него выйти, если б не стеснялась в свое время детей. Ведь она была молодая женщина, а муж ее ушел неизвестно куда. Ну кто же знал, что он вернется, вот так, неожиданно?
И женщина, уронив шитье, внезапно заплакала. Мужчина наклонился к ней. Он не спрашивал ее о причине слез. Он просто гладил ее по голове и говорил, почему-то робея:
- Ну, Таня, Таня...
Мужчина чувствовал себя виноватым. Женщина же жалела о чем-то. И оба казались друг другу то близкими, то чужими.
Наконец мужчина сказал простую фразу:
- Ну что ж, Таня, что было, то прошло.
И обнял женщину.
Утром Буршин проснулся позже всех.
В квартире уже никого не было. Все ушли по своим делам. На столе ему был оставлен завтрак. Он поел и тоже пошел.
Идти ему, правда, было некуда. Он просто пошел по улицам. Город, знакомый ему с детских лет, удивлял его новизной, и почему-то, глядя на прохожих, он снова испытывал странную, легкую неловкость, как и дома, в родной семье.
Но это скоро прошло.
Буршин начал осваиваться.
В семье пока не нуждались в его заработке. Жена работала кассиршей в магазине. Сын зарабатывал около четырехсот рублей на заводе. Дочь училась и получала стипендию. Отец ходил в поликлинику, лечился, в ту самую поликлинику, которую указал ему зять-аптекарь.
- Это сейчас для вас, папаша, самое главное - поддержать свое здоровье, - сказал зять. - Ни о чем ином вы пока не думайте...
В поликлинике однажды Буршин встретил старого знакомого. Это был очень известный когда-то вор, фармазонщик. Он делал теперь уколы больным. Буршин подошел к нему и спросил:
- Не узнаешь, Григорий Семеныч?
- Узнаю, - сказал тот. - Егор... Отчество забыл...
- Петрович... А вы тут кем?
- Я лекпом.
Буршин наклонился к нему и спросил вполголоса:
- Я извиняюсь, а старое-то дело как же? Бросили?
- Бросил, - сказал лекпом и сконфузился. - А вы?
- Я бухгалтер теперь...
Больше в эту поликлинику Буршин не ходил.
Он по-прежнему бесцельно бродил по городу и напряженно думал: как же ему быть? Жить на средства жены и детей нехорошо, стыдно. Просить рубль на папиросы у сына унизительно. Воровать?.. Нет, нет, нет! При взрослых детях... Поймают. Позор!.. Поступить на службу? Но куда же он поступит? Бухгалтером его не возьмут.