— Да-а… Здорово, — произнес Горюхин и посмотрел на Синотова. — Ну, а в области что новенького? Видел кого-нибудь?
Борис передал, что был в Сельхозтехнике и в обкоме.
— Много техники идет: тракторы, машины, комбайны. Уже в этом году почти два миллиона тонн удобрений область получит. Много всяких льгот, одним словом, дела здорово меняются.
Горюхин повернулся на спину, вытянул руки вдоль туловища, поверх одеяла и, запрокинув голову на подушке, закрыл глаза. Темные веки, покрытые сеткой морщин, то и дело вздрагивали. В комнате стало тихо и был слышен только мерный стук часового маятника, да изредка затихающая метель озлобленно бросала пригоршни сухой крупы в стекла окон. Время от времени хлопала — наверно у соседей — плохо прикрытая калитка и противно и надоедливо дзинькала щеколда. Но тишина теперь не угнетала Горюхина. Он, кажется, и не слышал ничего, поглощенный раздумьем над тем, что услышал от Бориса. «Заберут, пожалуй, Тольку», — думал он о сыне. Ему всегда хотелось перетащить его в колхоз. Сын был какой-то несмелый, стеснительный, тихий — не в Горюхина, — и Павел Фомич рассчитывал, что если он будет здесь, с ним рядом, то он расшевелит его и, как ему думалось, выведет в люди.
Борис осторожно поднялся со стула, посмотрел на Евдокию Сергеевну и молча, мимикой и жестами, показал, что ему пора. Но Горюхин открыл глаза, и на лице его появилась широкая улыбка.
— Ну, брат, ты и впрямь мне такую новость сообщил, что умирать-то, пожалуй, и не стоит, — он засмеялся. — Теперь уж не до этого.
Борис посмотрел на больное, осунувшееся лицо председателя и ощутил прилив тоскливой жалости.
— Павел Фомич, я уж пойду. Поправляйтесь и, пожалуйста, ни о чем не думайте. Не обижайтесь и не сердитесь, на меня за мое выступление. Я уж ведь приходил однажды, да тетя Дуня не пустила меня.
— Что ты, что ты, Боря! Да разве я сержусь? Я вон как рад твоему приходу… — голос у Горюхина сорвался, и противный горький комок застрял в горле. Борис попрощался и вышел вместе с Евдокией Сергеевной.
Когда жена снова возвратилась в комнату и подошла к мужу, он лежал с открытыми и немного влажными глазами. Она пододвинула стул поближе к кровати, опустилась на него и, взяв в свои теплые ладони руку мужа, стала гладить ее.
— Чего ты? — с плохо скрываемым беспокойством спросила она. — Хуже, что ли?
— Нет, не хуже. Лучше даже, — он посмотрел на жену и снова на лице появилось выражение радости. — Борька-то? Смотри, как он. А? Всю тягость с сердца снял. А я-то… все эти дни… Вот ведь как. Он что, правда приходил? — Евдокия Сергеевна утвердительно качнула головой.
— Ты уж не переживай. Ведь я тебе все время говорю, что только о тебе все и спрашивают. И Егор раза два спрашивал.
— Что ты? Я ничего теперь. А Толька-то наш смотри чего? Синотовы зря не похвалят. Я их знаю.
— Боюсь, как бы Толю не забрали куда далеко. Чего еще он.
— Ничего, мать. Он мне как-то говорил, что до сорока лет из села никуда не поедет.
Снова стало тихо в комнате. Оба они думали в эту минуту, наверно, об одном и том же: о детях, о здоровье, чтобы прошла беда стороной.
— А новость-то какую сообщил Борька. Я уж тут кое-чего прикинул… Нет, надо обязательно поправляться.
В комнате стало темнеть. Евдокия Сергеевна встала, размотала шнур у нового торшера и осторожно включила его в розетку. Комната сразу наполнилась мягким, умиротворяющим светом, будто яркие солнечные лучи были пропущены через живую свежую зелень.
Метель прекратилась.
Ночью с Горюхиным стало плохо: начался новый сердечный приступ. Вызвали врача, делали всякие уколы, но ничего не помогло. К утру он умер.
Дня через три хоронили Горюхина. Улица была запружена народом. Приехали старший сын Константин, дочь Зинаида, Анатолий с женой, районное начальство, много людей из соседних колхозов.
Было много речей. Но когда у могилы пожилые колхозники во главе с Кузьмой Фадиным запели «Вы жертвою пали…», все подхватили этот мотив, хотя многие из молодых не знали слов. Женщины плакали.
Когда предоставили слово Алексею Мызникову — от бывших фронтовиков, он влез на временно сколоченную из досок трибуну, обтянутую красно-черным крепом, и, держа в здоровой руке малахай, растирал им по впалым щекам слезы, но так и не сумел ничего сказать, а только махнул пустым рукавом полушубка, заплакал и, сойдя с трибуны, спрятался за спины людей.
Впереди молчаливо стоял Егор, без шапки, склонив седую голову, время от времени вытирая платком глаза.
Через две недели после похорон на общем собрании единогласно избрали председателем колхоза Бориса Синотова. Он, взволнованный, поблагодарил всех за доверие и обещал быть таким же справедливым, таким же преданным общему делу, как и Павел Фомич Горюхин.