Приехал он сегодня утром, и Горюхин поджидал его. Завтра должно состояться открытое партсобрание, и нужно было с ним кое-что оговорить.
Горюхин подошел к столу, позвонил, и в кабинет вошла Нюра — счетовод, которая часто исполняла и обязанности секретаря.
— Нюра, ко мне пока никого. — Он помахал ладонью. — Только Синотова и Угодникова.
— А Угодников тут.
— Ну вот и давай его. Придет Синотов — пусть сразу проходит.
Нюра, высокая, нескладная, молча кивала головой.
— Значит, Угодникова и Синотова. Понятно. Других не пущу, — и вышла.
2
Зашел Тимофей Угодников — заведующий участком, а проще, бригадир из Артемова.
— Могу?
— Давай-давай заходи.
Они поздоровались, и Горюхин, сев за стол, показал Угодникову головой, чтобы садился.
Угодников, лет тридцати пяти, низкорослый, довольно упитанный, круглолицый, с бойкими, хитровато-веселыми глазами, был в куртке на молнии, в белоснежной рубашке, при галстуке. На ногах — унты, в руках — кожаная папка.
— Ну и как? Что там вы решили?
— Как сказано, так и сделано, все чин чинарем, — ответил Угодников и посмотрел на Горюхина, будто упрекал: «Что за вопрос?»
— Ну все-таки? Наверно же, спорили, возмущались, меня костерили вовсю?
— Нет, все гладко. Я ведь не лыком шит, Павел Фомич, — с важностью произнес Тимофей. — Я им так обосновал, что они рты разинули и поверили, что их Артемово для того существовало всю жизнь, чтобы быть, наконец, откормочным совхозом.
— Как это? — нахмурив брови, с беспокойством спросил председатель.
— А чего? — весело захихикал Угодников и махнул рукой. — Свой скот у них накормленный, а до пригонного какое им дело? У каждого парники, теплички, раньше их никто не везет овощей на рынок. Закусон всегда! — и он, подмигнув, захохотал.
Горюхин не принял шутки и, помолчав, попросил, чтобы он по порядку все рассказал о собрании.
— А чего? Речей особых не было, раз надо, то надо. Все сделано по справедливости, гладко.
— Гладко. Ты не прижимал их, не затыкал рты-то? — с пристрастием допытывался Горюхин, и его раздражала беззаботная веселость Угодникова.
— Они что, девки, что ль, прижимать-то их…
— Насчет девок у тебя, брат, не заржавеет.
Тимофей захохотал и, довольный, крутнул головой.
— Погоди ржать-то. Кабы плакать не пришлось, — резко одернул его Павел Фомич. — Смотри, ты же член правления. Завтра открытое партсобрание, и от вас приедет человек пятнадцать.
— Все будет, как сказано.
Горюхин задумался. Его насторожило и обидело, что никто из артемовских мужиков не выступил против отделения.
«Неужели никакого доброго следа не оставил я у них?» — думал он. Помолчал и, подняв голову, пристально поглядел на Угодникова, постукивая пальцами по столу.
— С этим ладно. Теперь вот что, ты должен помнить, что тебе могут предложить другую работу.
Угодников задвигался на стуле, потом замер, как гончая, почуявшая след зверя, и смотрел на Горюхина с удивлением, морщил лоб, но от проницательного взгляда председателя не ускользнуло, что это притворное удивление. И это было на самом деле так. Угодников ждал, что отделение Артемова может благотворно сказаться на его дальнейшей карьере. Он также знал, что от Горюхина будет многое зависеть, и старался сейчас всем своим видом произвести самое выгодное впечатление.
— Так вот, — опять заговорил Горюхин, — поостерегись насчет этого, — и он щелкнул пальцами себе по горлу. — Ясно?
Тимофей, не ожидавший такого поворота, изобразил на лице обиду.
— Сколько же можно об одном и том же! Я ведь тоже, между прочим, человек! Если так, то… — и не договорив, с шумом отодвинулся от стола вместе со стулом.
— Не кипятись. У меня времени нет. Помолчи и слушай дальше: Зинку-доярку оставь в покое.
— Какую еще Зинку? Это же… Это же кляуза! — Угодников покраснел, вскочил со стула, но Горюхин знал, что эта краска не от стыда.
— Сядь, сядь! — Угодников сел, а Павел Фомич, еле сдерживая себя, чтобы не накричать на него, строго продолжал: — Тебе сказать, что ли? Кто в прошлый четверг ферму проверял? Разве не ты ее в сенник затащил? — Тот что-то хотел сказать, но Горюхин стукнул ладонью по столу: — Молчи уж. Вот заявление Васьки, Зинкиного мужа. Ведь он тебя на месте поймал, чуть вилами не запорол. Я его тут еле-еле уговорил, чтобы он шума не поднимал, не натаскивал на семью позора и пересудов. Моли бога, что я до парткома не допустил и тоже из-за того, чтобы их семью не позорить.