Угодников пытался перебить Горюхина, возмущенно крутил головой, шумно вздыхал, стараясь показать, что он сам не свой от возведенной на него напраслины.
— Ты не ерзай на стуле-то, не ерзай. Ты же, черт этакий, любую бабенку, смазливую и зазевавшуюся, норовишь в угол утащить.
— Да ведь не так, не так все и было-то, — оправдывался Угодников. — Я же просто пошутил. Я человек простой, демократичный, от вас многое взял…
— Ты сюда меня не приплетай, — перебил его Горюхин. — Ты же знаешь, что я не пью. А жене своей за всю жизнь даже в мыслях не изменял. Не тащи меня в свою компанию.
— А что, неужели уж кого-то и по плечу дружески нельзя похлопать.
— Тимка! Тимка! — взорвался Горюхин. — Не доводи до зла. Не доводи! Кого вздумал обманывать? По плечу похлопать, — передразнил он его. — Знаю я, по каким местам ты любишь хлопать-то. Тоже мне демократ нашелся. От этой твоей демократии, милок, только раздор в семьях получается. Моли бога, что Вася вгорячах вилами не пырнул. Ведь ты со страху-то, оказывается, через крышу сиганул и, как лось, пер без оглядки напрямик по сугробам.
Угодников сразу сник, замолк, обреченно крутил головой, и было видно, что Горюхин попал в цель. Оба долго молчали.
— Ладно, Павел Фомич. Хоть и не так, но был грех… Обложили меня там, как волка красными флажками. Понял я.
Горюхин улыбнулся, и Тимофей, заметив это, оживился:
— Помирились мы с Васькой. Через полгода молиться будут на меня, как на святого угодника.
— Опоздал родиться, теперь на угодников плюют, а не молятся. Пока не уезжай. Нужен еще будешь.
Когда Угодников вышел из кабинета, Горюхин долго смотрел на дверь, чему-то улыбался, качал головой. «Вот ведь знаю, что пустомеля, а вожусь с ним, — мысленно рассуждал он. — Ни вил в руках сроду не держал, ни за плугом не ходил, а портфель носит, как министр, да еще учит людей, как хлеб выращивать. И вот держу. И ничего не сделаешь, в хозяйстве иной раз и кривой гвоздь пригодится».
Горюхин, опустив руки в карманы темно-коричневой, порядком вытертой вельветовой толстовки, подошел к голанке и прислонился к ней спиной. Мысли невольно опять перешли к отделению Артемова. Сказать, что Артемова ему было не жалко, значит, сказать неправду. Он привык к артемовским. Да и они к нему относились с уважением и доверием, и его мучило: правильно ли он поступает, честно ли?
Разговор с Угодниковым его не просто насторожил, но и вызвал предчувствие какой-то еще не ясной беды, и тревога усиливалась.
Он был уверен, что артемовские взбунтуются: будут возражать, шуметь, костерить его, Горюхина, — а народ там за словом в карман не лезет, — и вдруг: тихо-гладко.
Чего греха таить, тогда-то он погнался за Артемовом из-за леса: триста с лишним гектаров, сосна к сосне, как на картинке. Стыдно теперь даже самому себе признаваться, но с первого же дня не верил он в долговечность их совместной жизни и торопился как можно больше вывезти оттуда деловой древесины. И ведь не сосны, а золотые стволы возили.
Успокаивал он свою совесть только тем, что не сам сейчас затеял отделение их, и считал дело сделанным. «Не под руками, не под руками все же Артемово-то. Да и не на ветер бросаю, — шептал Горюхин, вздыхая. — И Синотов вряд ли будет огорчаться».
Егор — отец Бориса Синотова — и тогда не одобрял и вчера, встретив на улице Горюхина, когда зашла об этом речь, так и сказал, что давно бы пора.
— И укрупняться не надо бы. Я и тогда ведь говорил тебе об этом.
— Не от меня зависело, Егор. Мода была на укрупнение.
— Мода — это так. А когда, мода, тут уж все без разбору: идет не идет — или штаны обуживают, или юбки выше колен обрезают, — засмеялся он.
Сейчас Горюхин ждал Бориса и в его поддержке очень нуждался.
Борис после восьми классов уехал в Алешинский техникум механизации. После окончания его сколько-то проработал механиком в Сельхозтехнике, а затем переехал сюда, в родной колхоз, где работал вначале бригадиром, потом механиком, а теперь исполнял обязанности главного инженера.
В первый же год он женился здесь на учительнице, очень красивой молодой девушке. Говорят, из-за нее он и в колхоз-то переехал, хотя сама она из Алешина.
Сразу же после женитьбы Борис купил дом. Года три он возился с этим пятистенком: весь его перебрал, подвел новый кирпичный фундамент, сделал пристрой, заново изменил всю внутреннюю планировку и получилось у него теперь все на городской лад. Делал все он в основном сам, в свободное от работы время. Помогали, конечно, родители, да раза два устраивал помочь.
За домом находился небольшой, но хорошо ухоженный сад и маленький огородик. Словом, Борис осел в селе крепко. И работал он с увлечением, понимал толк в машинах, следил за новинками, и механизаторы уважали его, прислушивались к его советам.