— Все можно простить человеку, но нельзя простить измену и предательство. Я знаю, тебе больно, Шурочка.
Шура вынула платок и долго комкала его в руках, неподвижно глядя в одну точку, крепко закусив губу.
— Он где?
— Здесь. В этом здании. — Он что-то хотел еще сказать, но в этот момент в дверь постучали и вошел майор. Крутов познакомил его с сестрой. Она спросила у него, можно ли ей увидеть Горбунина.
— Почему же, пожалуйста. Вы одна хотите с ним поговорить? — Шура задумалась, посмотрела на майора, потом на брата и призналась, что одна она боится, и попросила, чтобы они оба были с ней.
Майор вышел, отдал, видимо, необходимые распоряжения и через минуту возвратился вновь, сказав, что его сейчас приведут. Открыв дверь в соседнюю комнату, он посоветовал Крутову и Шуре пройти туда, чтобы он не видел их, а им будет все видно и слышно. Ему не хотелось, чтобы встреча оказалась слишком тяжелой для молодой женщины, горю которой он сочувствовал.
Это приготовление подействовало на Шуру, она страшно боялась и готова была уже отказаться от встречи. В коридоре послышался топот ног идущих людей и короткие команды: «Сюда», «Стой». Шаги замерли, и в дверь постучали.
Шура вздрогнула и закрыла глаза и, уцепившись за локоть брата, спряталась за его спиной. Ей в самом деле никогда не было так страшно. Она слышала, как майор сказал короткое «Да», как открылась дверь, как вошли какие-то люди, и комната сразу наполнилась тяжелым запахом пота. Вадим погладил ее руку, и тут же послышался спокойный голос майора, спросившего фамилию вошедшего. Шура услышала вначале откашливание человека, затем хрипловато-простуженный голос, который назвал ее фамилию, и этот голос показался совсем чужим, незнакомым. Она медленно открыла глаза и увидела из-за плеча брата человека в грязной помятой гимнастерке, без ремня. Она сразу узнала его остриженную крупную голову, немного опущенную вниз, плотно сжатый рот и знакомый прищур узких хитроватых глаз. Лицо было заросшим, грязным.
Горбунин стоял к ней боком и не спускал глаз с майора.
— В каком звании служил у Власова? — спросил его майор.
Тот пожал плечами и не особенно твердо произнес, что был рядовым.
— Имейте в виду, Горбунин, вам невыгодно говорить неправду, и вы сами знаете почему. — Майор пристально посмотрел на него из-под нахмуренных бровей. — Вы меня поняли, конечно?
Горбунин не ответил, но было видно, что он что-то решал. Он все-таки еще надеялся, что эти люди пока ничего не знают о нем, а может быть, и никогда не узнают всей правды. Он хорошо понимал свое положение, но мысли и чувства были направлены к одной цели: любой ценой спасти себя, остаться живым. Он давно понял, что он жестоко проиграл, ошибся, сожалел о всем, что произошло с ним, но это не было раскаянием совести, а всего лишь сожалением проигравшего игрока, поставившего ставку не на ту лошадь.
В складках его мелкой завистливой душонки и теперь шевелилась ненависть к Крутову, как ему казалось, и тут «обскакавшему» его, но, как все трусливые люди, он старался спрятать поглубже это чувство. А ведь он верил, уходя к немцам, и в первые два года службы у них, что все произойдет наоборот, что именно он будет смотреть на своих бывших сослуживцев с высоты своего господского превосходства. Он не раз с радостной дрожью представлял свою встречу с Крутовым и даже знал, что он скажет, чтобы унизить его. А сейчас он, жалкий, ничтожный, думал: «Почему именно Крутов ему попался на пути? Отвернись он давеча на один миг, когда шла колонна по улице, и он бы прошел незамеченным, так и остался бы Клещуновым, и жизнь могла бы сложиться по-иному».
А Шуре в этот момент показалось, что он переживает свою судьбу, и она ощутила острую боль жалости: ведь это был ее муж, отец ее ребенка, человек, которого она ждала все эти годы, не допуская даже в мыслях такой вот встречи.
Вывел ее из этого мимолетного состояния голос майора, который повторил свой вопрос, и Горбунин глухо и нехотя ответил:
— Капитаном я был. Но я, поверьте…
— Обо всем подробно расскажете потом, — перебил его майор, — а сейчас скажите, Горбунин, какие награды имеете? Не наши, конечно.
Шура увидела, как лицо у Горбунина сразу приобрело выражение жесткой настороженности. Он склонил голову, выгнув шею, закусил губу и смотрел на майора так, словно хотел прочитать на его лице: просто это очередной вопрос или он уже что-то знает об этом.
— Значит, вас не награждали?
— Не знаю, — после небольшой паузы ответил он.
И тут Шура, держась за локоть брата, стоя за его спиной, с болью ощутила в себе какое-то новое, неиспытанное чувство отчуждения к стоявшему в жалкой позе Горбунину. Все, все было чужое в этом облике, в притворном выражении лица, во всей этой жалкой позе. Борясь с охватившим ее волнением, боясь, как бы не расплакаться, не зарыдать в голос, она осторожно дернула за локоть брата, и тот, повернувшись, наклонился к ней и по ее мимике и жестам догадался, что она не хочет встречаться с Горбуниным.