Позади его сидела Шура. Перед ее мысленным взором все время, не исчезая ни на миг, стоял образ человека с плотно сжатым ртом, хитровато-злыми глазами, в грязной зеленой одежде врага. Она будто слышала и теперь его хрипловато-простуженный голос. Ей никак не удавалось вызвать в памяти другие черты, принадлежавшие этому человеку в ту пору, когда она любила его, ждала. Ей не верилось, что это было всего лишь каких-то два часа назад.
Она пробовала понять, объяснить самой себе: «Почему? Почему он так поступил?» И искала какие-то признаки в характере того человека, мотивы, какие она могла пропустить, не заметить в нем в те далекие дни их совместной жизни. Но Горбунин мелькал, расплывался, и ничего она не могла понять. Ей тоже хотелось как можно быстрее попасть в свой батальон, к подругам, с которыми привыкла делиться всем в минуту своего безоглядного откровения, какое бывает только на фронте, среди людей, охваченных одной постоянной тревогой и редкими, но сильными мечтами о будущем. Она была уверена, что только там она будет в состоянии облегчить свою муку.
Окушко сидел рядом с ней и на крутых поворотах и ухабах осторожно брал ее под руку. Окушко был ровесник Шуры, и они хорошо знали друг друга по полку. Шуре нравился этот немногословный, скромный до стеснительности человек. И Окушко, как ей казалось, был неравнодушен к ней, хотя и не выказывал никогда своих чувств. Однажды летом, когда полк стоял на переформировании, на какой-то вечеринке Шура без конца танцевала с ним. Он провожал ее тогда до домика, где она жила, и они долго стояли ночью над высоким обрывом незнакомой речушки, вспоминали мирную жизнь, рассказывали друг другу различные истории, и он ни разу не попытался ни обнять, ни поцеловать ее. Шура, может быть, и не разрешила бы этого, но ей, признаться, хотелось тогда, чтобы он хоть попытался это сделать.
Окушко и сейчас молчал. Он знал, что произошло, и понимал ее душевное состояние. Шура чувствовала каждый раз прикосновение его сильной руки, и ей теперь было особенно дорого это внимание. Ей казалось, что Окушко умышленно старается подчеркнуть этим, что ничего не изменилось в его добром товарищеском отношении к ней.
И только шофер, Василий Агафонович, самый старый по возрасту из всех сидевших в машине, сорокалетний крепыш, был занят своим обычным делом — вел свою легковушку, умело обгоняя идущие впереди военные машины, ловко, на большой скорости объезжая различные ухабы и рытвины, да иногда молча, с дружеской преданностью поглядывал на своего командира.
Затянувшееся молчание нарушил Крутов. Он повернулся назад, прикрыл своей ладонью узкую холодную руку сестры, державшуюся за скобу переднего сиденья, и спросил у Окушко, не слышал ли он последних фронтовых новостей.
Окушко обрадовался, он действительно слышал последние сообщения по радио, сумел прочитать свежие московские газеты и стал охотно рассказывать о новостях, не опуская даже мелких подробностей.
Полк они разыскали только на следующий день, Крутова встретили радостно — его ждали. А через неделю начались наступательные бои. Шура бесстрашно, с безумной одержимостью лезла в самое пекло, пренебрегая всякой предосторожностью. Никто пока не знал о ее несчастье, хотя Крутов лично обо всем доложил руководству дивизии.
Комбату сказали о странном поведении Шуры, и он, увидев ее, сам заметил, что творится с ней что-то неладное, и предупредил, чтобы была поосторожнее, но Шура и после этого не обращала никакого внимания на опасность, будто не видела ее…
Крутов, узнав об этом, глубоко переживал, боялся за жизнь сестры и, встретившись, сказал ей о своей тревоге:
— Ты что, смерти, что ли, ищешь?
— А чего ее искать. Она вон, кругом. Если ей надо — пусть сама идет. Я не боюсь ее.
— Я тоже не боюсь, но не хочу ее. Это ты нехорошо говоришь, Шурочка. Зачем же так? Неужели из-за Горбунина?
— Никакого Горбунина больше не существует. Он мертв для меня. — Она безучастно смотрела куда-то в одну точку. — Ты больше никогда не говори мне о нем. И сын не должен об этом знать.