Иногда приходило в голову, что, может быть, ничего нет опасного, что и раньше бывали такие моменты. Но как только он вспоминал разговор Окушко с Крутовым и возможность встречи с ним, так эта надежда тут же гасла.
«И это все Ольга, Ольга, дура… дура. Это она уговорила: «Поедем, поедем». Вот и приехали; как младенец, сам влез им в руки. И тут она: «Ах, ах, какие славные, какие культурные люди…» Горбунин до скрежета сжал зубы и, словно испугавшись этого звука, стал медленно поворачивать голову, то в одну, то в другую сторону, осмотрел все кругом и, убедившись, что никого поблизости нет, снова задумался.
Он ощущал жалость к самому себе, и эта жалость рождала небывалый прилив желчной злобы и мстительной ненависти к Окушко, Крутову, ко всем людям, к их благополучию, спокойствию, к их счастью, будто они все повинны в том, что он должен жить этой страшной двойной жизнью, постоянно оглядываться, как затравленный волк.
А ведь совсем недавно, оставаясь один на один в лесу, он испытывал затаенно-радостное чувство от сознания своей исключительности, что никто другой не смог бы выйти так ловко из почти смертельных перипетий и жалел, что нельзя никому сказать об этом.
Горбунин старался не вспоминать своих жертв, — а их было много, — словно это были не люди, а незначительные вехи на извилистой и мрачной дороге его жизни. Он не только их не жалел, но и ненавидел их уже за одно то, что они были, что они не исчезли из его памяти, что они и мертвые не давали ему покоя.
Почему-то неожиданно он вспомнил сейчас свой побег из города Б.
Он долго скрывался тогда в этом городе, почти рядом, как говорится, под боком у райотдела НКВД, и это было надежное и верное укрытие. Он знал, что его ищут, что перекрыты все дороги к фронту, потому что никто из искавших его не сомневался, что он обязательно будет пробиваться на запад, чтобы где-то перейти линию фронта и уйти «к своим».
И в самом деле, он делал попытки осуществить это желание. Но уйти ему тогда не удалось, каждый раз что-то вставало на пути, и он снова уходил в укрытие и ждал, ждал.
И наконец дождался самого подходящего момента — конца войны. Началась демобилизация, и по всем дорогам потянулись эшелоны, которые везли тысячи радостных, возбужденно-шумных победителей. Их встречали везде: на больших и малых станциях, на полустанках и безымянных разъездах.
Горбунин был уже к этому времени в другом месте и следил, тщательно маскируясь, за эшелонами. В той неповторимо радостной толкотне он выходил на станцию, смешивался с толпой и внимательно наблюдал за всем, в поисках подходящего случая. Он знал, что были отстающие, чаще всего пьяные, которые потом догоняли всякими способами свои эшелоны. Некоторые сходили раньше, по какому-то давнему уговору с другом, чтобы по пути остановиться на денек-другой у него.
Однажды Горбунин увидел сошедшего на станции старшего сержанта с вещмешком и добротным немецким чемоданом. Его никто не встречал, но зато шумно провожали друзья, шутили над ним, некоторые пытались отговорить и брались уже за чемодан, чтобы снова водворить его в вагон, но он упрямо отказывался, заверяя, однако, что в случае чего догонит их. Он был заметно выпивши, но держался твердо. Когда эшелон тронулся, он долго стоял на перроне, махая пилоткой вслед уходившему поезду.
Горбунин, близко наблюдавший эту сцену и слышавший разговор, сразу почуял, что это может быть тот единственный случай, которым можно и нужно воспользоваться, чтобы окончательно замести свои следы. Решение созрело моментально. Он, немного погодя, прошел вслед за старшим сержантом в привокзальный скверик, сильно захламленный, с вытоптанной травой и поломанными деревьями. Горбунин тоже был в военной форме, с медалями на груди, левая рука на перевязи. Он как бы случайно подошел к одинокой покосившейся скамейке, на которую сел Старков, и заговорил с ним, спросив, почему его никто не встречает? Завязался непринужденный разговор, и Старков признался, что тут, недалеко, они когда-то стояли на отдыхе и переформировании, и у него была тут знакомая девушка.
Горбунин рассмеялся, сел рядом со Старковым, похлопал его дружески по плечу.
— Значит, завел там себе ППЖ?
— Не-е… ППЖ — это женатое начальство себе заводило, а я холостой и неженатый… — засмеялся сержант. — Хорошая дивчина. — И стал показывать ему письма и фотографию девушки, которая и в самом деле выглядела симпатичной.
— А ты думаешь, ждет? Они ведь какие… А нашего брата тут хоть пруд пруди.