Сева посмотрел на мать и безошибочно понял ее душевное состояние. Ему стало жалко ее. Он встал и хотел подойти к ней, но в это время отец заговорил, по-прежнему глядя на полотно.
— Думаю, я не ошибаюсь, Сева, что это твоя новая творческая удача. Мне даже думается, что это самая сильная твоя работа, настоящее искусство, свидетельство твоего таланта. Да, да, я не боюсь сказать это слово. Я рад за тебя. Очень рад!
Отец подошел к сыну и положил ему-на плечо руку. И слова его, и этот жест были дороги Севе, он знал, что отец скуп на похвалу. Но он, не произнеся ни одного слова в ответ, подошел к матери, все так же прямо сидевшей перед портретом, и осторожно коснулся руками ее плеч.
— Мама! — Нина Антоновна не пошевелилась. — Мама, это не твое горе, а мое. И очень сильное притом, — негромко, с волнением произнес сын.
Нина Антоновна повернула голову, посмотрела на него и, догадавшись, что сын действительно чем-то сильно расстроен, спросила:
— Что за горе? О чем ты говоришь?
— Люба на днях выходит замуж. Нет, не за меня… За Володю Чугурина.
Володя вместе с Севой окончил школу, а потом медицинский институт и работал теперь, как и его отец, хирургом.
Клевцовы хорошо знали Чугуриных.
Нина Антоновна настолько была ошеломлена этой новостью, что окончательно растерялась и, кажется, даже обиделась за сына.
— Почему за Володю?
— Все очень просто: они любят друг друга…
— А как же это? — она показала на полотно.
— А это… это потому, что я ее люблю. Больше, чем она меня когда-то. Но все это теперь ни к чему. Я сам упустил свое счастье…
Стало тихо в мастерской. Нина Антоновна подошла к распахнутому окну и долго смотрела на синеющие заречные дали, не замечая их, Она была поглощена мыслями, не зная, как вести себя в данном случае.
Выручил Клевцов-старший. Он подошел к сыну, обнял его.
— Ничего, ничего, Сева, у тебя еще все впереди. Но знай, что в любви и дружбе надо полагаться на свой собственный разум и сердце. А теперь, что же, утешай себя тем, что ты у нее останешься в памяти, как ее первая любовь. Это, как медаль, на всю жизнь, — отец добродушно засмеялся.
Сева с грустной улыбкой развел руками.
НЕ С НЕБА БЕДА
Рассказ
В кабинет Веры Николаевны Вересовой вошла старшая медсестра, полная миловидная женщина лет под сорок, и попросила ее съездить к больному на дом, по вызову.
— Второй раз звонят Сунаевы и уже сердятся, — сообщила она.
— Сунаевы? — удивилась Вера Николаевна, нахмурив густые черные брови, почти сходившиеся у тонкой переносицы. — Но это же не мой пациент.
— Я знаю, но Людмила Сергеевна взяла отгул за дежурства, в связи со свадьбой дочери, а у вас на приеме пока никого нет. Да вы быстро съездите, Вера Николаевна, машина уже ждет.
— Вечно вы, Мария Филипповна, подсовываете мне разные разности, — с напускной строгостью произнесла Вера Николаевна, а сама вышла из-за стола и неторопливо, но охотно стала укладывать в сумку свои принадлежности.
— Кто хоть там болен-то?
— Говорят, что сын. Ну до чего же я вас люблю… — Мария Филипповна оглянулась на дверь, желая, видимо, убедиться, что они вдвоем. — Верочка! Вас и просить-то всегда одно удовольствие…
— Ладно, ладно вам меня умасливать-то. Видите, еду.
Сестра подхватила ее под руку, и обе они, улыбаясь, вышли из кабинета.
«Москвич» стоял во дворе, и доктор, сев в машину, назвала адрес.
Вере Николаевне было не более тридцати, к ее красивому лицу, стройной фигуре шло все: и белый аккуратно подогнанный халат, и врачебная шапочка, и черная болонья, небрежно наброшенная на плечи.
Вересову уважали в поликлинике и, несмотря на ее молодость, считались с ее знаниями, опытом и какой-то безошибочной интуицией. Больные охотно шли к ней на прием.
Услышав, что надо ехать к Сунаевым, Вера Николаевна обрадовалась этому случаю, хотя сама не могла объяснить причину.
Сунаев был известен в городе. В течение многих лет он возглавлял крупнейший строительный трест и только года три назад назначили его руководителем ведущего архитектурно-проектного учреждения, где работал и муж Веры Николаевны — Павел. В основном со слов его она и знала Сунаева.
Павел нередко хвалил его, восхищался огромным опытом, напористостью и бесчисленными связями здесь и в Москве. Но бывало и другое. Приходя с работы расстроенным, он уже с порога начинал ругать своего шефа, называя его приспособленцем, унылым и неисправимым догматиком, привыкшим в своем тресте строить только каменные шалаши и коробки, где архитектурой и не пахнет.